Мои друзья и я. Макс Жакоб

Стефан Одель — Мне известно, мой дорогой Франсис, что Вы близко знали Макса Жакоба, этого странного и великолепного в своих причудах талантливого поэта — автора «Рожка с игральными костями», «Центральной лаборатории» и «Кающихся в розовых трико». Не рассказ жете ли Вы, когда и благодаря каким обстоятельствам Вы с ним познакомились?

Франсис Пуленк — Вы встретили Макса Жакоба в Швейцарии, вероятно, в последние годы его жизни, когда он приехал в Лозанну навестить свою давнюю подругу — Лиану де Пужи, княгиню Гика, которая там и умерла. Дружба между этой прославленной красавицей девятисотых годов и Максом Жакобом была очень трогательной. Вышедшие — она из среды полусвета, он — из богемы— оба они в конце жизни могли служить примером простоты и добродетели, достойным подражания. Это их сблизило. Но вернемся к Максу Жакобу. Я познакомился с Максом Жакобом давным-давно, еще в 1917 году. Это был год великих скандалов в искусстве. Война 1914 года мало была похожа на наши современные войны. Тогда в восьмидесяти километрах от немецких окопов Париж мог бешено увлекаться знаменитой выставкой Пикассо — Матисса, постановкой «Парада» или премьерой «Грудей Тирезия» Аполлинера. В скобках заметим, Макс Жакоб пел в немыслимых хорах «Грудей», нужно признаться, немыслимым голосом ... Я был е детства страстным поклонником всех жанров поэзии и безудержно восхищался удивительным томиком Макса Жакоба «Рожок с игральными костями», который считаю одним из трех шедевров французских стихотворений в прозе. Два других — это «Парижский сплин» Бодлера и «Сезон в аду» Рембо. Причудливый сборник Макса Жа- коба относится к числу источников того французского поэтического стиля, откуда вышел и сюрреализм, и стоящий намного ниже Жак Превер. Слава Аполлинера, вполне им заслуженная, очень часто затмевала славу Макса Жакоба; а ведь они попеременно влияли друг на друга, так же как Пикассо и Брак, в 1911—1913 годах. Мне хотелось бы рассказать Вам о моем первом посещении Макса Жакоба. Раймон Радиге, «дитя с большой тростью», так называл его Макс Жакоб, зная, что я восхищался Максом, однажды утром привел меня к нему. Конечно, память всегда расцвечивает наше прошлое чарующими красками, однако, думаю, что не солгу, если скажу, что это мое первое посещение Макса Жакоба вместе с автором «Беса в крови» — одно из самых дорогих мне воспоминаний в жизни. Радиге жил тогда в восточном предместье Парижа — Жуанвилле, на берегу Марны. Те самые берега Марны, которые он так хорошо описал в «Бесе» и с которыми связана моя юность. Мы условились встретиться в кафе на площади Бастилии в десять часов утра. И сейчас, как будто это было вчера, у меня перед глазами Радиге, на голове у него что-то вроде фетровой панамы, которая ему слишком велика (наверно, это была шляпа его отца), а в руке — неизменная огромная трость. Мм прыгнули в такси и помчались на Монмартр, где в двуж шагах от Сакре-Кёр, на улице Габриэль, тогда жил Макс. Ветхий дом был совершенно таким, какие можно увидеть в «монмартрских» фильмах или на жанровых картинах, которые до сих пор продают на площади Тертр. Макс занимал большую, довольно темную, комнату на первом этаже. В центре ее стоял зеркальный шкаф без задней стенки, сквозь него проходили как в дверь, и это давало Максу возможность шутливо говорить: «Здесь моя гостиная, а там у меня — спальня». У Макса была привычка буквально оглушать вас комплиментами, которыми он сыпал крайне неосмотрительно, думая при этом совсем о другом. Так, сердечно улыбаясь и говоря быстро и много, он выразил нам свою радость, что может принять у себя гениального романиста и «гром-м-м-м-адного» музыканта! Не более — не менее! (Радиге тогда было пятнадцать лет, мне — восемнадцать!) Надо было видеть эту сцену!!! Хоть я был подготовлен заранее к подобному приему, я смутился и — ничего не мог с собой поделать — покраснел как пион. Радиге, уже привыкший к такому приему, завязал разговор: «Что нового, Макс?» — «Меня не любят,— стал жаловаться Макс,— все только для Аполлинера! Знаешь, что Пикассо сказал позавчера Модильяни! Да, да, да, я точно знаю, к тому же и Реверди прж этом был ...» И пустился пересказывать целую серию сплетен, которые одновременно и мучили его, и чаровали.: В эти годы у Макса носившего костюм из черного альпака, был вид ризничего из церкви на Монмартре. В прошлый раз я рассказывал Вам об одной чудаковатой личности — Эрике Сати. Уверяю Вас, Макс нисколько не уступал ему в странностях.

С. О. — В то время Пикассо, Дерен, Брак, Модильяни все еще шили на Монмартре?

Ф. П. — Нет, нет, великий исход уже произошел; уже миновало время «Прачечной на плоту», как прозвали старый дом на Монмартре» в котором жило столько художников. Некоторое время Макс Жакоб жил там в одной комнате с Пикассо.. Пикассо, Дерен, Хуан Грис и многие другие покинули Монмартр и переселились на Монпарнас; это было началом пресловутого Монпарнаса 1918 года и Сён-Жермен де-Пре после войны 1914 года. Только Брак в своем ателье на улице Коленкур и Макс на улице Габриель остались верны Монмартру. Пикассо жил тогда у кладбища Монпарнас, Дерен — на улице Бо- напарта, Грис и Модильяни — у самого бульвара Монпарнас.

С. О.— А известно ли Вам, почему Макс Жакоб не последовал за своими друзьями, когда они покинули Монмартр ради Монпарнаса?

Ф. П. — Видите ли, Стефан, я совершенно искренне думаю, что на улице Габриэль Макса вплоть до его первого отъезда в аббатство Сен-Бенуа-сюр-Луар удержала близость Сакре- Кёр. Несмотря на свои экстравагантности и мимолетные богохульства, допускаемые им в разговоре, Макс, как это помимо всего прочего доказали его последние дни, был давным- давно глубоко верующим.

С. О. — Вы имеете в виду рассказ Макса о втором видении ему Христа на экране во время показа детективного фильма?

Ф. П. — Конечно, этот рассказ может показаться на первый взгляд литературным вымыслом, но, однако же, совершенно верно то, что Макс с момента своего первого обращения был—и в этом Вы можете быть абсолютно уверены — глубоко верующим, а это обращение восходит еще к его юности.

С. О — Да, действительно, его обращение, как Вы это называете, или скорее, его озарение произошло 7 октября 1909 года; он был тогда совсем молодым.

Ф. П. — В тот день Христос явился ему на стене комнаты, в которой он жил на улице Равиньяк. Он описывал ослепляющее впечатление от этого видения в выражениях, достойных Блеза Паскаля. Однако, несмотря на свое рвение и свою веру, Максу пришлось ждать до 18 февраля 1915 года, чтобы принять крещение. Вечером, в день его Крещения, ему было второе видение, на сей раз, действительно, как Вы только что заметили, в неожиданной форме и в неожиданном месте: в кино, на экране.

С. О. — Здесь Макс-шутник явственно показал кончики ушей!

Ф. П. — Да-да, но это превосходно!

С. О. — Он их частенько показывая, надо сказать, и за великими мистическими излияниями следовали коротенькие стишки такого рода: Лои Фуллер — разинешь рот Тарим-тарам, тарим— так—вот А Роден все ж обормот. Он — зеро! Отеро. Вот так номер! О! Было от чего прийти в расстройство тем, кто с полным доверием отнесся к его «обращению» .... Нужно прямо сказать ...

Ф. П. — Ему было чем вдохновляться ... Вы ведь знаете стихотворение Рембо, где речь идет о камамбере.

С. О. — Да, правда, это немножко в том же духе.

Ф. П. — Все всегда оказывается звеньями одной цепи — как в музыке, так и в поэзии. Действительно, можно удивляться тону, в каком Макс писал о своем обращении, и такая вера могла долго казаться литературной позой, но те, кто видел Макса, когда он жил в монастыре Сен-Бенуа-сюр-Луар, не могут усомниться в искренности его веры. Ходили злые сплетни, что якобы Макс Жакоб покинул Париж только из-за недостатка в деньгах, а вовсе не из благочестия, но это не так. Конечно, Макс не купался в золоте, но, как говорится, он вполне прилично зарабатывал, продавая любителям свои восхитительные гуаши на бретонские либо парижские сюжеты. Нет, если Макс оставил Париж ради Сен-Бенуа, то он это сделал воистину для того, чтобы избежать соблазнов, которые он называл ловушкой дьявола. «В Сен-Бенуа,—писал мне Макс,— мне представляется меньше случаев грешить; немного позлословить, само собой, случается, но объекты злословия здесь так ограничены! Я мог бы тебе, конечно, рассказать, что бакалейщица ... и что агент фирмы сапожной ваксы «Черный Лев» ... Но тш-ш-ш. Я молчу».

С. О. — Вот-вот, в этом весь Макс Жакоб. Он неотразим! Это бесподобно!

Ф. П. — Я цитирую его письмо по памяти, но совершенно уверен в его содержании ... совершенно уверен!

С. О. — Была ли жизнь Макса в Сен-Бенуа-сюр-Луар очень благонравной

Ф. П. — Несомненно!

С. О. — Однако же свет время от времени предъявлял на него свои права, и даже большой свет, не правда ли, Франсис?

Ф. П. — Еще бы. Когда Макс приезжал в Париж, он был похож на солдата, приехавшего на побывку. Уже через несколько дней он говорил: «Нужно возвращаться, потому что я чувствую, как я здесь порчусь!» И все же он часто приезжал в Париж, а затем переселился из Сен-Бенуа-сюр-Луар. Он прожил по крайней мере три или четыре года в Париже, в отеле Нолле, на Монмартре, вернее, в Батиньоле; в том же отеле примерно в 1935 году жил Анри Соге. И примерно в этом же 1935 году Макс снова уехал в Сен-Бенуа, на сей раз окончательно, и больше не покидал его.

С. О. — Но прежде чем говорить о Максе Жакобе времени Сан-Бенуа-сюр-Луар, вернемся, если вы не против, к Максу — фантазеру и шутнику, который частенько посещал ресторан Вернена, тот самый, о котором он говорил: Опять иду к Вернену в ресторанчик, В его давно осточертевший мир. Но там всегда дают вина стаканчик И сливочный в придачу сыр. Это неизданное четверостишие характерно для Макса-парижанина, о котором я бы хотел, дорогой Франсис, чтобы Вы поделились воспоминаниями. Согласны?

Ф. П. — Нет ничего легче. Знаете, если выбирать что-нибудь из альбома своих воспоминаний о Максе, что дало бы достаточно полное представление о нем, пожалуй, я бы выбрал тот немного странный вечер, когда Сесиль Сорель решила пригласить поужинать вместе Марселя Пруста и Макса Жакоба. Люсьен Доде, сын Альфонса Доде и брат Леона, был ведущим в этой игре. Это было, подождите-ка, это было в 1925 году. Тогда существовал в нескольких шагах от Оперы весьма элегантный ночной клуб «Сад моей сестры», куда весь Париж являлся утолять сумасшедшую жажду танцев, которая овладела им после 1918 года. Когда Макс Жакоб однажды за завтраком у мадам Альфонс Доде выразил желание встретиться с Прустом, Сорель, присутствовавшая на этом завтраке, подхватила его слова на лету и воскликнула: «Ах, дорогой великий поэт, мы это устроим, не правда ли, Люсьен?» Люсьен Доде был близким другом Марселя Пруста и взял на себя труд все уладить, потому что, когда дело касалось Пруста, то приглашение превращалось в церемонию не менее сложную, чем дипломатическая миссия. В то время Пруст, которого все больше и больше мучила его болезнь, выходил очень редко и только очень поздно ночью, когда его хроническая астма давала ему небольшую передышку. К тому же, правда, это стало известно позже, Пруст знал, что его дни сочтены и уединился главным образом потому, что лихорадочно заканчивал свое произведение. Все же, в конце концов, Пруст принял приглашение Сорель, и мы назначили встречу на один субботний вечер. Я как сейчас вижу наш стол: Сорель, в шлеме из высоких перьев, буквально обвитая нитками жемчуга. Люсьен, флегматичный и очень элегантный, Жак Порель, духовный сын Режан, зачинщик этого приключения, Жорж Орик и я, ошарашенные и очарованные, и Макс в сюртуке с бархатным воротником, в котором он был похож на директора провинциального лицея. «Вы любите танцевать, дорогой поэт?» — томно проворковала Сорель. «Мой бог, мадам!» ... и прежде чем мы смогли прийти в себя от изумления, Сесиль Сорель и Макс Жакоб уже вальсировали в центре круга. Окончив танец и усаживаясь, Макс прошептал мне на ухо: «О, боже мой, а я-то хотел утром причаститься!» И в этом тоже весь Макс Жакоб. Пруст позвонил очень поздно по телефону из отеля Риц, прося извинить его — он слишком устал, чтобы присоединиться к нам. Я так и не знаю, встретились ли когда-нибудь потом Макс и Пруст, думаю, что нет ...

С. О. — Да, я тоже никогда об этом не слышал. Быть может ... но едва ли ...

Ф. П. — Да это и не важно.

С. О. — И все же это занятный случай.

Ф. П. — Да, забавно.

С. О. — Достаточно неожиданный, признаюсь. Но давайте станем снова серьезны, дорогой Франсис. Вы часто сотрудничали с Максом Жакобом?

Ф. П. — О, да, конечно. В 1931 году я сочинил цикл из пяти песен на стихи Макса Жакоба в бретонском духе, а, главное, в 1932 году я написал, рискну нескромно заявить, одно из моих наиболее значительных произведений: «Бал-маскарад», светскую кантату для баритона и камерного оркестра.

С. О. — Это не на те ли бурлескные стихи, которые Макс посвятил Вам в «Кающихся в розовых трико»?

Ф. П. — О, нет-нет, вовсе нет. Стихи, которые Вы, очевидно, имеете в виду, Макс написал для меня в 1921 году, и я тогда же положил их на музыку, посвятив их Дариусу Мийо, а затем уничтожил. Нет, нет, стихи «Бал-маскарада» появились в сборнике под названием «Главная лаборатория». Их дерзкая сила, их вызывающее бахвальство, их забавная нелепость покорили меня. Я увидел в них сходство с цветными иллюстрациями париж- ских еженедельников моей юности, оттуда и родился этот странный музыкальный карнавал, которым я всегда очень дорожил. Для меня, понимаете, это — как «Груди Тирезия».

С. О. — Я хотел бы задать Вам один вопрос: есть ли у Вас неизданные стихи Макса Жакоба?

Ф. П. — Да, у меня есть два неизданных очаровательных стихотворения. Первое называется «Жаждущий сад».. Вот оно. Горячий ветер обрывает сад, Швыряя детям яблоки небрежно, Сжав руки на груди, ворчит аббат: То, Франция, расплата за грехи. Моя фасоль была моей надеждой, Но этим летом не было воды. Несчастна Франция — сухи хлеба и сад. Быть может, вина смогут окупить Сгоревшее под солнцем без воды, Быть может, если будет виноград. Но посмотрите на мои цветы, Нет даже зелени для кроликов моих! И даже нет и даже нет зелени для кроликов моих!

С. О. — Оно действительно прелестно!

Ф. П. — Да, это прелестное стихотворение, но его совершенно невозможно положить на музыку. Через несколько дней, и это тоже очень показательно для Макса, он прислал мне новое стихотворение со следующим письмом. «Мои Франсис, я бы предпочел, чтобы ты разорвал те стихи, где говорит мой кюре. Если бы случай привел его познакомиться с ними, он мог бы обидеться: И кроме того недостойно, Мне кажется, делать дурное Тем, у кого живем мы, Кто принимает нас в доме. Порви их, Франсис, порви! Вот тебе лучший стих. Он право же, поэтичнее, И, главное, он тактичнее. Люблю тебя, мой музыкант, К чему повторять, знаешь сам. (И затем еще внизу добавил): «Ты подтвердишь, что это письмо написано в стихах».

С. О. — Оно действительно написано стихами, и стихами очаровательными.

Ф. П. — К письму было приложено еще одно стихотворение, к которому я тоже не написал музыку, но и оно прелестно. Он назвал его «Пластинка для музыкальной шкатулки». Ах, как становится легко, Когда живу я в вашем доме. Скрипит колодец под балконом, Кружится прялки звук знакомый, Пылает мак в густой траве, А за стеной, невдалеке Снопы в телеге на дороге, Плывут как будто по реке. Я вижу — мимо лодочник идет, Я слышу крики птиц, детей возню. И отражает зеркало мое Свет ваших глаз, и шеи белизну, И вашу руку, она кажется усталой. Прекрасен дом, где мне теплее стало.

С. О. — Оно совершенно восхитительно.

Ф. П. — Очень красивое стихотворение, но его невозможно положить на музыку.

С. О. — Может быть, но оно обаятельно!

Ф. П. — Оно очень ценно для меня ... Это одна из моих реликвий.

С. О. — Храните их, они этого стоят. Подумайте, сколько в нем было фантазии, шалостей; живости, свежести, чистоты — и все это привело Макса Жакоба к очень одинокой кончине, несправедливой и жестокой. Вы только что намекали на это, говоря о его жизни в Сен-Бенуа-сюр-Луар, о его набожности. Я бы хотел спросить Вас, видели ли Вы дорогого Макса во время оккупации?

Ф. П. — Я видел Макса только один раз, в 1942 году, во время его краткого пребывания в Париже у его большого друга, парижского торговца картинами Пьера Колля, слишком рано ушедшего из жизни, который был и мне большим другом и которого я нежно любил. Колль был также другом Дерена, Жоржа Орика.,. Макс, которого я очень давно не видел, показался мне сильно изменившимся, как физически, так и морально. Мысли о гоиениях на евреев во время фашистской оккупации преследовали его неотвязно, можно даже сказать, что он уже чувствовал себя обреченным! Внешне Макс внезапно стал похож на свою мать, какой я ее когда-то видел в Кемпере, где у нее была антикварная лавка. В Кемпере Макс и родился. В 1929 году, зная, что я отправляюсь в Бретань, Макс мне сказал: «Прошу тебя, навести мою мать. Ты увидишь ее в витрине. Главное, скажи ей,— добавил он полусерьезно, полушутливо,— что я один из ОЧ-ЧЕНЬ известных и ОЧ-ЧЕНЬ уважаемых людей в Париже. Бесполезно ссылаться на кого-нибудь, она не знает, ни кто такой Клодель, ни кто такой мсье Поль Валери». Приехав в Кемпер, я тут же отправился повидать мадам Жакоб, которую действительно увидел в витрине, как какой-нибудь экспонат музея Гревен, Она торговала всякой всячиной и проводила долгие дни, наблюдая из своей витрины за прохожими на улице. Макс, даже в пожилом возрасте, боялся этой странной личности, которая по сути своей вовсе не была такой уж грозной. Кто-то очень забавно сказал, что Макс хотел во всем походить на Аполлинера, у которого была страшная мать.

С. О. — Да, ужасная мать.

Ф. П. — Я не помню сейчас, кто это сказал, Реверди или кто-то другой: «Макс говорит так о своей матери, потому что он хочет все делать, как Аполлинер». В действительности мадам Жакоб была очень достойной женщиной.

С. О. — В общем, в ней не было ничего драконьего.

Ф. П. — Видите ли, боязнь, боязнь не понравиться Пикассо, боязнь поссориться с Бретоном и Элюаром, страх перед Реверди, страх перед Кокто — боязнь сама по себе была одной из основных черт характера Макса. Увы, в 1942 году его страхи были слишком оправданны! И, конечно, Макс это чувствовал. Он хотел только одного — поскорее добраться до Сен-Бенуа-сюр-Луар, где, как он думал, он будет в большей безопасности. Действительно, монахи очень любили Макса, и его маленькая квартирка в монастыре, казалось, была тихой норой для этого бедного зайца. По мнению всех тех, кто окружал его в течение этих страшных лет оккупации, благочестие Макса было необыкновенным, оно служило большой поддержкой и ему, и тем, кто находился с ним рядом. Он сам непременно хотел носить желтую звезду. Мы думали, что там, на берегах Луары, с ним ничего не могло случиться. Увы, мы ошибались! Совсем незадолго до освобождения Парижа Макса арестовало гестапо и его перевезли в Дранси, близ Парижа. Его парижские друзья, которых не замедлили известить монахи Сен-Бенуа, сделали все, чтобы его спасти. Художник Хосе-Мариа Серт, будучи испанцем, легко смог получить ордер на освобождение Макса, но, увы, когда этот ордер достиг Дранси, Макс был в агонии. Он умирал от пневмонии, которую схватил, когда его перевозили из Сен-Бенуа в Париж.

С. О. — Это ужасно.

Ф. П. — Для него была утешением встреча в Дранси с мадемуазель Ивонной Франк, нашим давним другом, бывшей прима-балериной Оперы. Она работала там в качестве санитарки Красного Креста. От нее-то мы и узнали все подробности смерти Макса. Совершенно очевидно, что Макс Жакоб умер как святой, это бесспорно. Говорят, он все время тихо повторял: «Я не боюсь!», ибо на пороге смерти он больше, чем когда-либо верил в лучший мир, где ему воздастся за все несправедливости его печальной жизни. Макс часто изображал себя в гротескном виде, но последний раз, незадолго до смерти, он представил себя с желтой звездой в своем последнем стихотворении под названием «Любовь ближнего» с потрясающей силой. Это душераздирающее стихотворение. Оно доказывает, что Макс был человеком большого сердца, человеком, очень тонко чувствующим.

С. О. — И скромным.

Ф. П. — О да, очень скромным! Вот это стихотворение. Любовь ближнего. Кто видел, как жаба перебирается через улицу? Это совсем как крошечный человечек: кукла и та не меньше ее. Она ползет на коленях: думаете, ей стыдно?.. Нет! У нее ревматизм, одна нога волочится, и она тянет ее за собой! Куда она так движется? Она выбралась из канавы, жалкий паяц. Никто не заметил эту жабу на улице. Когда-то и меня никто не замечал на улице, а теперь дети издеваются над моей желтой звездой. Счастливая жаба! Ты не носишь желтой звезды. Это удивительное стихотворение, оно раскрывает одну из сторон души Макса.

С. О. — Смирение.

Ф. П. — Я пытался прочесть его Вам так, как он сам читал свои стихи, потому что, читая стихотворения Макса Жакоба, надо подчеркивать гротескную и комическую сторону так же, как поэтическую и человечную. Вот все, что я хотел Вам рассказать о Максе.

Реклама

• Belcanto.ru — классическая музыка, опера и балет