Париж — Ножан-сюр-Марн
Глава №2 книги «Франсис Пуленк: Я и мои друзья»
К предыдущей главе К следующей главе К содержаниюПеревод Ж. Грушанской
Стефан Одель — Дорогой Франсис, мне бы хотелось, чтобы в наших беседах Франсис Пуленк предстал таким, какой он есть. С этой целью я предпочел бы строгий хронологический порядок, а это, совершенно естественно, приводит меня к тому, чтобы спросить Вас, где Вы родились, и просить поделиться со мной Вашими первыми воспоминаниями о семье.
Франсис Пуленк — Я родился в Париже ... в самом центре Парижа, в нескольких метрах от церкви Мадлен, 7 января 1899 года. Мой отец, уроженец Авейрона, вместе с двумя моими дядями стоял во главе фирмы по производству химических продуктов, которая впоследствии стала называться «Рон-Пуленк». Моя мать, чистейшая парижанка (с начала XIX века в ее роду женились только на парижанках), происходила из семьи потомственных краснодеревщиков, бронзировщиков и обойщиков.
С.О. — Любили ли Ваши родители музыку?
Ф. П. — Да, мои родители были исключительно музыкальны, и в той, и в другой семьях обожали музыку. Мой отец не пропускал ни одной репетиции концертов Колонна, ни одной премьеры в Опере или в Опера Комик, однако он не играл ни на одном инструменте; моя мать, напротив, была превосходной пианисткой. В то время молодые женщины из буржуазных семей не заходили в своем увлечении фортепианной техникой так далеко, как сегодня, когда каждый спрашивает себя, нельзя ли найти своему пианизму какое-нибудь практическое применение, но это не мешало моей матери прелестно играть Моцарта, Шумана и Шопена. К тому же она училась игре на фортепиано у одной из последних учениц Листа — мадам Рисс-Арбо. У моей матери восхитительное туше тонкая музыкальность прекрасно восполняли недостаточную виртуозность; она боготворила Моцарта, Шумана и Шопена. Отец предпочитал Бетховена, Берлиоза, Сезара Франка и Массне. Признаюсь, что еще совсем ребенком я воспринял вкус моей матери, и Моцарт остается тем, кого я ставлю выше всех в музыке.
С. О. — Расскажите нам о Вашем дяде, Марселе Руайе, старейшем среди держателей абонементов театра Одеон, где я с ним и познакомился. Все друзья называли его ПаПум. Откуда взялось это странное прозвище?
Ф. П. — Прозвище «Папум» возникло от того, что в раннем детстве я не мог выговорить слово «parrain» - крестный (франц.) и говорил: папум. Папум мог служить образцом старого просвещенного парижанина. Он писал картины под влиянием Тулуз-Лотрека, но писал, увы, только для себя.
С. О. — Марсель Руайе жил в светлом солнечном доме, в котором Вы и сейчас живете. Все его окна выходили в Люксембургский сад. Его квартира, переполненная японскими вещицами, лаком и бронзой, в моем представлении являла пример знаменитого художественного стиля братьев Гонкур.
Ф. П. — Вы правы, это именно стиль Гонкур, над которым сейчас слегка иронизируют. У моего дяди пара прекрасных дорогих японских фарфоровых ваз соседствовала с милой японской безделушкой за два су.
С. О. — Я полагаю, Вы часто виделись с Папумом, когда были маленьким мальчиком?
Ф. П. — Разумеется. Он постоянно приходил к моей матери, и я с упоением слушал его рассказы о театрах, картинах и концертах, в то время, как они думали, что я занят под столом моим заводным поездом.
С. О.— Где Вы проводили летние месяцы в те годы?
Ф. П. — В Ножан-сюр-Марн, у моей бабушки по матери. Как я Вам уже говорил, дорогой Стефан, Руайе (это девичья фамилия моей матери) были до такой степени горожанами, что места за пятнадцать километров от Парижа им уже казались отдаленной деревней. Ножан, кроме всего прочего, родина моего деда. Один из наших предков был там огородником во времена Луи-Филиппа
С.О. — Несомненно, сочетание влияний Парижа и Но-Жана пропитало Ваше творчество. Ножан-сюр-Марн часто появляется в Ваших произведениях и придает им (я имею в виду, в первую очередь Ваш парадоксальный Концерт для фортепиано) привкус — я не сказал бы вульгарный, это не соответствует моим мыслям, но несколько простонародный, «пригородный».
Ф. П. — Меня часто упрекали в моей простонародности. Подлинность ее возбуждала подозрения, и, однако же, это одна из самых подлинно присущих мне черт. Обе наши семьи имели свои торговые дома в старом квартале Маре, застроенном великолепными особняками, в нескольких метрах от Бастилии. С детства я безраздельно питал одинаковую любовь и к музыке пригородных,танцулек, и к «Сюите» Куперена.
С. О. — Последнее время Вы часто уединяетесь в Ваш дом в Нуазе возле Амбуаза. Поскольку именно там была написана Вами значительная часть произведений, многие Ваши поклонники считают Турень Вашей родиной.
Ф. П. — «Пуленк из Турени»— от этого прозвища я так и не могу избавиться. Поверьте, ни среди моих близких родственников, ни среди дальних нет никого из Турени. Я выбрал ее потому, что это красивый край, достаточно спокойный, чтобы там можно было свободно работать.
С. О. — Считаете ли Вы, что безмятежная атмосфера и гармоничные пейзажи Луары могли оказать влияние на Вашу музыку?
Ф. П. — Ни в коем случае. Моя двойственная наследственность — авейронская и парижская — не имеет никакого отношения к этому картезианскому краю, столь богатому писателями и столь бедному музыкантами. Турень, увы, не дала ни Ронсара, ни Бальзака в музыке.
С. О. — Мне казалось, что вкус к Турени Вам привила Ваша дорогая тетя Льенар.
Ф. П. — Действительно, я поселился в, Турени благодаря моей тете Льенар. У нее там был очаровательный домик близ Амбуаза, где она проводила месяца четыре в году, а остальное время жила в Канн. Ее свекор, коренной туренец, был тем самым скульцтором- орнаментщиком, которого описал его друг Бальзак в «Кузине Бетте». Что за удивительная женщина была моя тетя Льенар! Она боготворила музыку (слыщала Вагнера, когда он дирижировал «Лоэнгрином» в Брюсселе, и присутствовала на одном из последних концертов Листа в Италии); за несколько дней до премьеры «Свадебки» Стравинского она писала мне в Париж: «Я твердо решила вернуться с юга на две недели раньше, потому что хочу услышать новое произведение твоего дорогого Стравинского». А ей было семьдесят восемь лет!
С. О. — Вернемся к Вашему детству. У меня есть фотография, где Вам три года, Вы в платьице и круглой соломенной шляпе с лентой стоите возле крошечного рояля. «Мой первый концерт» —написано Вашей рукой. Это может свидетельствовать, что Вы в самом деле очень , рано почувствовали свое призвание.
Ф. П. — Когда мне было два года, мне действительно подарили прелестный маленький рояль, белый, лакированный, с нарисованными на нем вишнями. Милый маленький рояль, как я его любил! Мне было восемь лет, а он все еще стоял в шкафу для игрушек, но в девять лет я по глупости счел его недостойным себя, и его отдали. В свои два года я «играл» на этом маленьком рояле, «разбирая» все, что, как я считал, было музыкой, а именно — каталоги крупных магазинов, старые железнодорожные расписания!
С. О. — Можете ли Вы сказать, когда Вы в первый раз почувствовали себя предназначенным для музыки?
Ф. П.—Погружаясь в свои самые ранние воспоминания, я вижу, что и тогда я думал только о музыке. У нас в доме очень часто бывал прекрасный тенор Эдмон Клеман, близкий друг моего дяди Руайе. Когда мне было десять лет, я услышал его в Опера Комик, он пел в «Манон». Какой это был Де Грие! Завороженный им, я до четырнадцати лет мечтал стать певцом. Звездой, конечно ... Впоследствии я должен был довольствоваться тем, чем стал, после мутации у меня остался лишь жалкий голос композитора.
С. О. — Скажите, Франсис, наверно, в юности Вы написали музыкальную пьесу, в которой отражалась бы Ваша любовь к Ножар-сюр-Марн?
Ф. П. — Нет, в юности мои претензии были куда выше.. В пятнадцать лет — в 1914 году — я сочинил «Церемонию кремации мандарина» — ни больше, ни меньше ... явно вдохновленную «Соловьем» Стравинского. И только в прошлом году я осмелился написать «Вальс мюзетт» для двух роялей, который был навеян Ножаном моего детства.
С. О. — Как он называется?
Ф. П. — Конечно же, «Отплытие на Цитеру», поскольку речь идет о том, чтобы вызвать видение острова Любви, острова Красоты, где находились ножанские загородные кабачки с площадками для танцев под сентиментальную и насмешливую музыку аккордеонов.