Последние дни в Нуазе (продолжение)
Глава №10 книги «Франсис Пуленк: Я и мои друзья»
К предыдущей главе К следующей главе К содержанию«Я люблю только настоящих аристократов и простой народ»,— признался он мне однажды. Ему следовало бы добавить: и моих друзей, но это было столь очевидно для него, что он даже не считал нужным об этом упоминать. Не было дружбы более верной, более постоянной, чем дружба этого великого эгоцентрика. С того момента, как Франсис одарял своей дружбой, она оставалась неизменной навсегда. Свое дружеское отношение он проявлял всюду, где бы ни находился, невзирая на свою работу и обязанности, налагаемые на него известностью. Его друзья получали от него вести из Америки, Англии, Италии или любой другой страны, куда призывали его концертные выступления или концерты, в которых исполнялись его произведения. Пуленк никогда не забывал информировать друзей о своих планах, интересовался их планами, приглашал их заранее, за месяц, к завтраку в свою парижскую квартиру, из окон которой был виден весь Люксембургский сад. Переписка была для него настоятельной потребностью, обязательством, от которого он не пытался уклоняться. Он посвящал ей послеполуденное время, предварительно отдав должное завтраку, который у этого любителя хорошо поесть обязательно был вкусным и обильным. В погожие дни кофе, а позднее чай пили на террасе, где перед глазами расстилался гармоничный пейзаж, отмеченный, если можно так сказать, чисто картезианской ясностью и уравновешенностью. О прогулках речи не было; Пуленк их не признавал. Взамен он наслаждался забавными рассказами, светскими и театральными сплетнями, воспоминаниями о путешествиях. Сколько раз он расспрашивал меня о Южной Америке, где мне пришлось достаточно долго жить, хотя совершенно не собирался туда ехать. Он заявлял: «Однажды я был в концертной поездке по Северной Африке. Этой экзотики мне вполне достаточно!»
Он был до мозга костей французом, более того — парижанином. Вдали от Парижа, от Франции или Италии он чувствовал себя в изгнании. При этом, однако, он очень любил Англию и Северную Америку. Он находил там безоговорочное признание, которого постоянно жаждал с таким беспокойством. Подверженный приступам внезапной и глубокой депрессии, он, спасаясь от скуки, искал развлечений; их отсутствие делало Пуленка уязвимым, и его легко было задеть и ранить. Когда он приближался к завершению «Человеческого голоса», он мне написал: «„Человеческий голос» закончен. Кокто в восхищении, дамы плачут. Я собираюсь побыстрее оркестровать его, чтобы избавиться от этого кошмара, потому что это произведение я писал поистине в состоянии транса. После «Кармелиток» с меня достаточно сочинять в жестоком жанре. И добавил: — Когда же наконец я буду писать веселую музыку?» Веселость. Она, как и меланхолия, составляла основную черту его характера. Его творчество пронизано веселостью, что не исключает в той же степени присущей ему горячей веры и сосредоточенности, которые проявились в его религиозных сочинениях.
Вера Франсиса Пуленка по своей природе отнюдь не носила характер метафизической тоски, вера горела в нем ровно как спокойная уверенность, как высшее прибежище, даруемое провидением, прибежище, которое по его благотворному влиянию можно сравнить с действием, оказываемым мирным пейзажем Турени, с ее жемчужно-серым светом, мягкими волнами лесистых холмов, с поблескивающими под солнцем шиферными крышами. «Я верую как деревенский кюре»,— признавался Пуленк, а он знал себя лучше, чем кто бы то ни было.