Застенчивость маэстро
Глава №74 книги «Артуро Тосканини. Великий маэстро»
К предыдущей главе К следующей главе К содержаниюТосканини до самых последних дней сохранял юношескую живость, почти детскую любознательность. Он мог часами просиживать перед телевизором, получая удовольствие от зрелища вольной борьбы. А иногда уступал и простому любопытству, пытаясь стыдливо скрыть его, что же там вообще показывают.
Об этой его маленькой слабости вспоминала певица Марсия Давенпорт:
«Никто, пожалуй, не мог бы утверждать, будто знает истинные политические взгляды Тосканини, и прежде всего потому, что сам он всегда с гордостью заявлял, что ненавидит политику и всех политических деятелей. Разумеется, по-настоящему серьёзно он ненавидел только фашизм.
Любопытно, что даже когда он интересовался какими-то посторонними, не относящимися к музыке вещами, то всё равно воспринимал их прежде всего как музыкант.
В тот день, когда генерал Эйзенхауэр стал президентом США, я позвонила сыну Тосканини Вальтеру и спросила, нельзя ли прийти к ним посмотреть передачу по телевидению. Шёл 1953 год. Маэстро, обычно много времени проводивший у себя в кабинете, в этот день часто выходил в гостиную, спускаясь и поднимаясь по лестнице, нервничал и, должно быть, не очень понимал, как можно приходить в гости только для того, чтобы посмотреть политическую передачу, а не ради общения с ним... Он ходил взад и вперёд и возмущался:
— Это же всё глупости! Кому всё это надо! Это ведь всего-навсего политика! Кому это может быть интересно?
Наконец, любопытство побороло его, он не выдержал и тоже опустился на диван посмотреть телевизор вместе со всеми. А в самый кульминационный момент, когда новый президент должен был появиться на экране, он стал нетерпеливо восклицать:
— Вот, вот, сейчас... Вот сейчас выйдет...
И с этой минуты вся церемония представления нового президента превратилась для маэстро в спектакль: он, человек театра, воспринимал происходившее только как постановку. Когда же генерал Эйзенхауэр вышел наконец, и оркестр, находившийся внизу, заиграл первые такты национального гимна, заиграл нестройно, фальшиво, маэстро вскочил, в ужасе всплеснул руками и воскликнул:
— О, мадонна, нет меня там, я бы им показал!»
Несмотря на твёрдость и упорство, проявлявшиеся им всегда, когда надо было за что-то бороться, в обычной жизни он оказывался весьма робким человеком. Его боязнь публичности, нелюбовь к аплодисментам и рекламе проявлялись в потребности, как только заканчивался концерт, уйти к себе в артистическую, в тишину и одиночество.
Интересны в этом отношении воспоминания секретаря Тосканини Аниты Коломбо:
«В 1915 году маэстро дирижировал Тоской в театре "Даль Верме" — одним из благотворительных спектаклей военного времени. А лет через десять или больше ставил эту оперу в "Ла Скала". На первой оркестровой репетиции маэстро остановил оркестр и обратился к валторнам:
— Валторны, почему молчите?
— Маэстро, тут ничего не написано!
— Как ничего не написано?
Он посмотрел в партии оркестрантов и, обнаружив в этом месте паузы, удивлённо проговорил:
— Да нет же! Тут Пуччини написал восемь тактов для валторн!
Мы сделали запрос в издательство "Рикорди", но и в издательских экземплярах были паузы. Однако Тосканини, нисколько не сомневаясь в своей правоте, дописал восемь тактов для валторн. Когда опера уже прошла на сцене, в издательстве нашли партитуру, в которой рукой Пуччини оказались вписаны эти восемь тактов.
Должна сказать, что человечески он был прост, даже очень прост, ничего не требовал, если что-то касалось лично его самого. Однажды после концерта в Парме его зять Поло сказал Тосканини:
— Там, на площади, собрались твои сограждане. Они хотят видеть тебя и приветствовать.
Некоторые пармские друзья маэстро поддержали Поло:
— Ну, иди, иди... выйди на балкон, хоть на минутку.
— Но что мне там делать? Что я должен делать?
— Да ничего, тебе не надо произносить речь, только выйди и покажись... Это жест дружбы.
Наконец маэстро согласился, начал уже подниматься с друзьями по лестнице, но, пройдя две ступеньки, остановился и убежал; он спрятался в комнатке мальчика, работавшего на кухне гостиницы.
Когда мы возвращались из Берлина в 1929 году, уже на вокзале в Милане выглянули в окно. На перроне нас ожидали друзья, знакомые, публика. Все кричали:
— Тосканини, Тосканини, где Тосканини?
— Он здесь, — отвечали мы, — только что был здесь...
Но маэстро исчез. И нам пришлось немало потрудиться, прежде чем удалось разыскать его. Что же произошло? Увидев такую толпу, маэстро выскочил в коридор, спрыгнул с поезда и спрятался в каморке одного из работников дороги; напуганный железнодорожник, увидев его, вскочил, не понимая, что случилось, но Тосканини упросил его:
— Нет, нет, пожалуйста, продолжайте работать; позвольте мне побыть здесь несколько минут.
Одиночество, которого искал маэстро, тербовалось ему для обретения душевного равновесия. Его застенчивость проявлялась особенно сильно, когда он впервые сталкивался с каким-нибудь незнакомым человеком. Держался неуверенно, робел в такие минуты, невероятно смущался и не знал, как начать разговор.
Обычно, стараясь нарушить неловкое молчание, которое неизбежно возникало в таких ситуациях, он прибегал к помощи музыки, обращая внимание на то или иное место в партитуре или вспоминая какой-нибудь любопытный эпизод. Он стеснялся даже в общении со своими внуками».
Об отношениях с дедом рассказывал Уилфрид, сын Вальтера:
«Он постоянно интересовался, чем я занят или что рисую. И не только мною интересовался, но и внучками — Эмануэлой и Соней. Однако беседа не всегда завязывалась, потому что я немного робел.
Когда в Ривердейле все уходили из дома — кто за покупками, кто на работу, — я оставался дома с дедушкой. Огромный стол накрыт для завтрака только для нас двоих...
Семидесятипятилетний старик и десятилетний мальчик... Пока мы ели, помнится, я мучился: "О чём бы поговорить, чем развлечь его?" Убеждён, что и он думал о том же: что сказать, чтобы было интересно... Так возникало молчание, во время которого каждый из нас время от времени смотрел на другого и улыбался.
У дедушки сохранялся чисто итальянский взгляд на семью, и он хотел, чтобы в Рождество или на Новый год все находились дома. На великолепные обеды, которые устраивала бабушка, мы, дети, допускались вместе со взрослыми...
В общении с близкими маэстро тоже отличался застенчивостью. Случались, конечно, и дома вспышки гнева, но как только представлялась возможность, он старался уйти и никого не беспокоить».