Мелодия — душа музыки
Глава №69 книги «Артуро Тосканини. Великий маэстро»
К предыдущей главе К следующей главе К содержаниюАмериканский журнал "Мьюзикаль курьер" в 1938 году опубликовал несколько беглых зарисовок Тосканини на репетициях с симфоническим оркестром:
«…Разучивая C-moll'ную симфонию Брамса, он восклицает, обращаясь к музыкантам:
–– Ведь вы не поднимаетесь на небеса staccato! Вы плывёте!
При этом он делает такие плавные движения палочкой, что вы действительно видите его плывущим в воздухе.
В лирическом эпизоде шубертовской симфонии он просит музыкантов:
–– Будьте грациозны! Ощущайте грацию внутри себя! –– И при этом делает несколько танцевальных движений.
Вот он останавливает оркестр и обращается к одному из музыкантов:
–– Вы не наслаждаетесь этой музыкой! Она не делает вас счастливым, зачем же вы играете в оркестре? Вы играете правильно, но без этого ― и он прижимает руку к сердцу.
Он чувствует отсутствие "этого" в игре каждого отдельного скрипача.
–– Нет, нет, нет, нет, нет! ― кричит дирижёр, когда оркестр начинает пассаж неколько несобранно. –– Посмотрите на меня. Я стар! Я работаю и я стараюсь, а вы ленитесь!
Но когда оркестр повторяет это же место и играет хорошо, он весь ― улыбка и восторг. Одно слово он повторяет чаще других. Это cantare ― петь. И ни один дирижёр в мире не может заставить оркестр так петь!..»
Это подтверждает и Самюэль Антек:
«Совсем особый, неповторимый "тон" умеет придать оркестру Тосканини. Его краски необычайно разнообразны, мужественны и сочны, а динамика намного богаче, чем у других дирижёров. У Тосканини всегда всё звучит. Но звук для него никогда не служил самоцелью. Весьма характерно его обращение к оркестру:
–– Пойте!
И постоянное требование:
–– Влейте хоть немного крови в каждую ноту!»
Очень тепло отзывался о репетициях с Тосканини польский пианист Мечислав Хоршовский, игравший сольную партию фортепианного концерта Мартуччи:
«О да, его поправки и предложения всегда бывали разумные, всегда проливали свет на что-то, чего я раньше совсем не понимал и что становилось ясным. И всегда прибавлялась выразительность, и форма улучшалась ― всегда… А с другим дирижёром игра с оркестром для пианиста иногда несколько похожа на то, как если бы вы играли в пальто. Когда же вы играете с маэстро Тосканини, у вас вырастают крылья».
Гвидо Мария Гатти – итальянский музыкальный деятель и критик писал:
«Кто имел счастье присутствовать на некоторых репетициях Тосканини, тот помнит, что маэстро не любил говорить много: его замечания ограничивались только музыкальными терминами, даже технико-исполнительскими. И те, кто бывал на его репетициях, помнят также, что в ограниченном словаре, каким он пользовался, стоя за пультом, имелось слово, какое он употреблял особенно часто. Это слово помогает определить основную черту, я бы даже сказал, самое яркое и значительное свойство, его "модус интерпретации", ― слово "пение".
В сценах наибольшего эмоционального накала, в самых лирических моментах он требовал, чтобы инструменты "пели". Каждый оркестрант должен заботиться только об одном: так воспроизвести мелодию, порученную его инструменту, словно ему необходимо самому спеть её.
Для Тосканини выразить что-то в музыке означало спеть; петь, разумеется, в разных манерах, стилях, с иным значением, с различными красками, в зависимости от произведения, но петь, то есть довести звучание до такого состояния, когда нота становится не только механической вибрацией воздуха, но передаёт лирический трепет исполнителя, мелос. Он старался освободить скрытое, "замороженное" в нотных знаках пение, подобно тому, как в сказках спящая красавица воскресает от поцелуя прекрасного принца и своей улыбкой озаряет и согревает всё окружающее.
Критики, порицавшие порой в его интерпретациях больших симфонических произведений эти следы оперности, пения, не понимали, что именно в них скрыт секрет его больших достижений в исполнении: мелос делал симфонии такими живыми, вибрирующими, не зависящими более от посредничества отдельных инструментов с их ограниченными возможностями и несовершенством звучания. На возвеличении мелоса строил Тосканини свою интерпретацию, ибо мелодия, по народному выражению, душа музыки».
На Стефана Цвейга репетиции маэстро тоже произвели огромное впечатление, он писал в своём очерке:
«Даже совершенно чуждый музыке человек угадывает по жестам Тосканини, чего он хочет и требует, когда отбивает такт, когда, словно заклиная, вскидывает руки или пламенно прижимает их к груди, добиваясь большей экспрессивности, когда всем своим гибким телом пластически, зримо воссоздаёт рисунок идеального звучания. Всё более страстно отыскивает он новые средства убеждения, просит, заклинает, молит, требует словами и жестами, напевает, перевоплощается в каждый отдельный инструмент, если этот инструмент надо подстегнуть, руки его повторяют движения скрипачей, духовиков, ударников, ― и скульптор, который хотел бы изваять олицетворение мольбы, нетерпения, жгучей тоски, напряжённых усилий и страстных порывов, не нашёл бы лучшей модели, чем Тосканини за дирижёрским пультом.
Но если, несмотря на все подстёгивания, на все красноречивые жесты, оркестр по-прежнему не постигает и не достигает его замысла, горечь тщетных усилий, сознание земного несовершенства становится для Тосканини мукой. Его тончайший слух уязвлён, он стонет, как раненый, он не помнит себя, он помнит лишь свою работу... Он весь дрожит от волнения, как борец во время состязания, голос хрипнет от непрерывных окриков, пот струится по лицу, после этих неизмеримых часов неизмеримого труда он кажется изнеможённым и постаревшим, но ни одной, ни единой пяди желанного совершенства он не согласен уступить... Только тот, кому довелось по целым дням наблюдать эту упорную борьбу за малую и малейшую частицу совершенства — ступень за ступенью, от репетиции к репетиции, — может постичь героизм Тосканини, только тот угадывает цену совершенства, которое восхищённая публика принимает как нечто само собой разумеющееся…!»