Генриетта Зонтаг (Henriette Sontag)

Идол бидермейера

Календарь показывал августа 1825 года. Стоял летний зной, погода никак не располагала к посещению спектаклей. Но под вечер берлинцы дружно потянулись к Александерплац, к новому Королевскому театру. В угоду вкусам старого короля Фридриха Вильгельма III, предпочитающего серьезной придворной опере развлекательный стиль, в нем царит легкая муза. Театральный зал полон до предела, изнемогающие от духоты, обливающиеся потом зрители крайне возбуждены. Увертюру к «Итальянке в Алжире» Россини они будто и не слышат. К чему она им! Не ради нее они сюда явились — их привлекла молодая певица, о которой ходят слухи, будто она заломила за свои выступления чудовищные деньги. Но вот она вышла на сцену, и горевшие нетерпением слушатели встретили ее овацией.

Новая примадонна? Но она никак не укладывается в привычные представления о великих певицах: никакой помпезности, никаких театральных жестов, да и голос не поражает ни силой, ни диапазоном. Хорошенькая девушка в расцвете своих девятнадцати лет, свеженькая, улыбающаяся; голубое платье обтягивает грациозную фигурку, из-под белой шляпы с перьями выглядывает приветливое личико с голубыми глазами, обрамленное светло-каштановыми локонами.

• Оперная музыка в интернет-магазине OZON.ru

Она начала петь — «естественно, без напряжения, без нарочитости, и птичье щебетание наполнило зал. Голос у нее был не очень сильный и насыщенный, но звонкий как колокольчик, чистый как жемчуг, светлый как серебро, отчетливый, особенно в средних тонах, подвижный, хорошо артикулированный в каждом тоне, соблазнительно переливающийся. А какие трели она испускала — ну жаворонок да и только! Самые трудные пассажи и рулады ее своеобразный головной голос преодолевал с блеском, с точностью маленькой флейты. Sotto voce (Вполголоса - итал.) она пела бесподобно, восхитительно! И все это выходило из ее изящного ротика играючи, без каких-либо усилий с ее стороны, доставляя величайшее наслаждение слушателям. Боже, что началось после этого первого, чрезвычайно успешного выступления Зонтаг в Берлине, да и не только в Берлине! В ближайшие месяцы и годы вокруг этой певицы творилось такое, чего не знала вся многовековая история театра, отнюдь не страдающая недостатком громких имен и оваций в их честь. Это явление получило известность под названием «зонтаг-горячка». Обычно холодный, деловито-рассудочный Берлин пришел в такое идиотическое восхищение и сладостный экстаз, что превратился в форменный сумасшедший дом». Эти воспоминания актрисы Каролины Бауэр весьма точно отображают обстановку, свидетельницей которой она была; очень типично наличие в них самых восторженных эпитетов. Зонтаг-горячка охватила все слои общества, от короля — он дал дочери комедиантов частную аудиенцию, — до кучеров уличных колясок, которые горячо ссорились между собой за честь подвезти «божественную Этту»; от именитых граждан города, уступавших дорогу ярко-красной коляске Зонтаг, — до берлинской интеллигенции, с завистью спорившей в салонах о том, почему это немецкая драма переживает упадок, а еще вчера никому не известная девчонка своими тра-ля-ля околдовала и завлекла в театр десятки тысяч зрителей.

Иначе — холодно и критически — судит о «молодой итальянке среди варваров» Рахель фон Фарнхаген, душа литературного Берлина того времени; при оценки пения Зонтаг она исходит из драматических критериев. «Можете не сомневаться, — пишет она, — пройдет немного времени, и англичане наверняка придумают машину, которая сумеет петь с таким же совершенством. Ни одной ошибочки! Горлышко действует безупречно! Точность воспроизведения высоты звуков безукоризненная! С каким поразительным спокойствием претворяет она на сцене хорошо усвоенные ею наставления учителей и опыт своих предшественниц! Но в ее пении нет ни души, ни чувства, в нем не слышно живого биения сердца».

Трудно сказать, насколько права была эта умная женщина, одно ясно — когда она писала эти строки, сердца парижан и лондонцев в приступе зонтаг-горяч-ки бились сильнее, чем когда-либо. Генриетте без конца посвящали стихи, позднее к числу стихотворцев присоединились Гёте, Гофман фон Фаллерслебен, зачинатель немецкой песни, и даже король Баварии Людвиг I. Появились романы, в которых под вымышленными именами выводилась Зонтаг, а на сцене — сляпанные на скорую руку пьески типа «Ложный соловей», «Первая гастроль мадемуазель Генриетты Монтаг» или «Новое дитя Зонтаг». Сатирик Вицбольд Сапгир, которого все любили и одновременно побаивались, позволил себе посмеяться над обожествляемой певицей, — но был подвергнут самому жестокому остракизму.

После завершающего выступления Зонтаг в Берлине — она впервые отправлялась в Париж — восторженные почитатели ее таланта устроили на Александрплац самое настоящее чествование: офицеры и простые граждане города выпрягли из коляски Зонтаг лошадей, заняли их место и повезли ее вслед за оркестром, исполнявшим торжественную мелодию. Но берлинцев переплюнули геттингенские студенты — таким же манером довезя Зонтаг до дому, они сбросили коляску в реку, чтобы ни одна человеческая нога не ступила более в экипаж, в котором ехала сама Богиня. Когда в 1827 году в Берлине с новой силой вспыхнула эпидемия зон-таг-горячки, какой-то ханжа-моралист сочинил эпиграмму:

Ее, презревши стыд, обожествили,
Забыли нас судящий высший суд!
Ах, если б воскресенье так же чтили,
Как эту Зонтаг чтут.

(По-немецки фамилия Sontag звучит так же, как слово «воскресенье» — Sonntag.)

А композитор Людвиг Бергер раздраженно жаловался: «Нет, я не вынесу дольше этого безумия! Здесь у вас я надеялся найти покой от звенящего беспрестанно в моих ушах повторения «Зонтаг, Зонтаг, Зонтаг», но едва я снял шляпу, как и Вы заговорили о ней. Мне надо куда-нибудь уехать на некоторое время, подышать иным воздухом, ибо здешняя зонтаг-эпидемия сводит меня с ума. Поеду-ка я во Франкфурт-на-Майне».

Так кто же была эта девушка, эта кудесница, умевшая вызывать подобные приступы театрального безумия? Еще три года назад ее имя был известно только в провинциальном городе Праге. Там девочка Генриетта училась в консерватории и брала уроки у известной преподавательницы вокала Анны Чейка. Еще в совсем юном возрасте она начала выступать в общегородском театре, продолжавшем греться в лучах славы, которую создал ему несколькими годами раньше Карл Мариа фон Вебер в бытность свою там капельмейстером.

В этом же театре на трагедийных ролях была занята мать Генриетты — Франциска Зонтаг, очень неплохая актриса. Обладая неуемным темпераментом, она бросалась на шею то одному мужчине, то другому, чего никак не скажешь о ее дочери. Отец Генриетты жил вдали от семьи — он актерствовал в Мангейме. Для него, бродячего балаганного актера, получение постоянного места на респектабельной провинциальной сцене стало вершиной жизненного пути, но вскоре после этого он скончался. Генриетта родилась 3 января 1806 года в Кобленце, где у обоих ее родителей был ангажемент. Уже в пять лет она, ребенок из артистической семьи, стояла на сцене, в восемь восхищала мангейцев богом дарованной колоратурой своего голоса в давно позабытом зингшпиле, а в семнадцать получила приглашение участвовать в двух премьерах немецких музыкальных произведений из числа наиболее значительных.

Доменико Барбая пригласил ее на гастроли в Вену. Бывший официант, а затем директор цирка, он стал к этому времени самым могущественным оперным директором в Европе; в его ведении находились придворная опера на Кернтнертор, театр в Вене, «Ла Скала» в Милане, театр «Сан-Карло» в Неаполе. Именно он пригласил в Вену Россини, положив тем самым начало его европейской славе и эпохе помешательства жителей Вены на музыке этого композитора, что принесло столько беспокойства немецким романтикам.

Юная Зонтаг была очень далека от того, чтобы встать на чью-либо сторону. Она просто пела. Сначала завоевала сердца венцев в роли Донны Анны (хотя, конечно, не смогла до конца раскрыть ее образ), затем восхитила Россини, исполняя «деву озера»; она подружилась с Вебером; мало того, ей и юной Каролине Унгер, также ставшей впоследствии великой певицей, удалось прелестью и обаянием своих восемнадцати лет завоевать расположение гордого отшельника Бетховена — он стал их старшим другом. Они нанесли ему визит, причем входили в его пустую, забитую кипами нот комнату с таким благоговением, словно вступают в «храм Божий». Девицы склонились, желая почтительно поцеловать руку великого человека, но тот, рассмеявшись, заметил шутливым тоном, что предпочитает поцелуй в губы. «Красивые ведьмочки» настолько очаровали титана, что тот пригласил их откушать в его доме и предложил им сольные партии в премьерах его новых произведений, состоявшихся в академическом концерте 7 мая 1824 года; исполнялись бессмертная Девятая симфония и три части из «Торжественной мессы» (Kyrie, Credo и Agnus). Глухой маэстро не мог слышать ни звуков своей музыки, ни грома аплодисментов, разразившихся после заключительной оды радости. Тем не менее на следующий день он послал Генриетте письмо с выражением благодарности. Подпись гласила «Ваш благодарный друг».

Возникает вопрос, как мог Бетховен доверить сольные партии в своих глубоких и чрезвычайно сложных произведениях начинающим певицам, едва вышедшим из детского возраста? Все очень просто: Генриетта Зонтаг еще год назад дебютировала в немецком зингшпиле, о чем Бетховена наиподробнейшим образом информировал его друг Шиндлер. Она пела «Эврианту» Вебера в театре на Кернтнертор, то есть в придворной опере. По сути дела эта роль требует весьма серьезной интерпретации, а не только прелести и очарования юности. Но Вебер был в восторге от своей первой Эврианты, и венцы вместе с ним. Исполнилась его надежда на то, что эта вещь, как никакая другая превосхитившая музыкальную драму Вагнера, «займет подобающее ей место в истории искусства». Правда, в скором времени выяснилось, что своим шумным успехом опера прежде всего обязана присутствию на спектакле автора популярной оперы «Вольный стрелок». После его отъезда никакие чары Генриетты Зонтаг не могли компенсировать глупейшего либретто, написанного Гельминой фон Че-зи, и «Эврианта» была снята с репертуара.

Это не помешало тому, что слава юной певицы вскоре достигла Германии. А спустя два года ее наперебой приглашали к себе администраторы берлинской придворной оперы, кёнигсштадского театра и только что открывшегося театра на Александрплац; последний, в прошлом барышник, сумел обойти своих соперников лишь потому, что имел возможность предложить ей исключительно выгодные условия Королевской оперы: пять тысяч талеров Генриетте, две тысячи талеров Франциске Зонтаг, пятьсот талеров сестре Генриетты — начинающей артистке Нине, а кроме того деньги на костюмы, роскошно обставленную артистическую уборную и драгоценные подарки. Немного погодя денежные тузы, финансировавшие театр, вознегодовали, возмущенные невероятной расточительностью, и тогда Генриетта Зонтаг, чтобы заткнуть им рты, отослала обратно шаль стоимостью аж в пятьсот тридцать девять талеров! «Акционерам театра, якобы разорившимся из-за меня, пусть продадут», — присовокупила она. Этот жест дался ей наверное не легко — юная примадонна быстро привыкла к роскоши, завела на Александрплац открытый дом, поставленный на большую ногу, и с головой погрузилась в светскую жизнь.

Россини пригласил юную диву в Париж, но ехать туда было страшно: столица мира слыла городом избалованным, известным своим скептицизмом. Несмотря на успехи Зонтаг в Берлине, дебютировать в Итальянском театре было равносильно тому, чтобы войти в пещеру льва: выступавшие на его сцене Каталани, Паста, Чин-ти установили очень высокие художественные критерии. Со времен Мары — как давно это было, никто больше о ней и не вспоминал! — ни одна немка не отваживалась на подобный шаг. Шрёдер-Девриент, три года спустя после Зонтаг покорившая Париж своим «Фиделио», была в известной мере вне конкуренции — ее принимали именно как немецкую певицу. Генриетта же, несмотря на свое немецкое происхождение, считалась как бы «итальянкой». В 1826 году состоялся ее дебют в Париже — в «Севильском цирюльнике», где она играла Розину. Произведенное ею впечатление красиво и темпераментно описал молодой поэт Вильгельм Гауф, которому посчастливилось видеть и слышать это представление в зале Фавар. «Теперь, казалось, зрители затаили дыхание, потому что Розина пела так тихо, так нежно, что любой посторонний звук мог бы стать ей помехой. Но вот она закончила петь и подошла к столу, намереваясь писать. Тут-то долго безмолвствовавшие зрители как бы решили взять реванш, подняв в зале шум, на какой способен только такой живой и подвижный народ, как итальянцы. «Браво! Браво! Брависсимо!», — вопили итальянцы. «Какие глаза, какие прекрасные глаза!» — вторили им французы, а немцы пожимали друг другу руки, полагая очевидно, что аплодисменты в адрес Генриетты Зонтаг возвышают их в глазах окружающих и делают им честь. Надо полагать, что в Париже возникнет новая мода, в подражание мадемуазель Зонтаг. И это будет только справедливо. Ибо, пользуясь чисто парижским сленгом, осмелюсь утверждать, что Зонтаг произвела в Париже фурор».

И не только среди простой публики. Аристократы, приглашавшие Зонтаг на свои частные вечера, с неменьшим жаром отзывались о достоинствах голубоглазой Розины, Девы озера и Донны Анны. Россини, директор Итальянского театра, сделал ей цветистый комплимент: «Южный огонь, северная сосредоточенность, железные легкие, серебряный голос и золотой талант — это вы»; Делакруа рисовал Генриетту, Теофиль Готье писал ей стихи, а Эжен Скриб, считавшийся первым в своей профессии, специально для нее сочинил либретто. Довольная собой, счастливая, она писала матери в Берлин: «Сдается мне, ты бы нашла в моем искусстве большие изменения. Сейчас со мной происходит то же, что было три года тому назад в Вене, где — помнишь, наверное, — мне пришлось преодолевать второе на моем пути важное препятствие. Здесь, в Париже, передо мной третье. Полагаю, однако, что я и с ним справлюсь».

Генриетте едва минуло двадцать лет — а она, «преодолев третье препятствие», завоевала парижскую публику, стала европейской знаменитостью. Еще каких-то пять лет будет продолжаться ее взлет. Но в этот короткий срок ей суждено одержать столько побед, столько триумфов, что молодую немку не сможет затмить даже ослепительная звезда целой эпохи — Малибран. После длительного перерыва ей пришлось заново завоевывать расположение зрителей: берлинцы, в частности, обиженные ее долгим отсутствием на сцене, первое появление Генриетты на подмостках встретили свистом и шиканьем. Но на следующий вечер они снова стали жертвами зонтаг-горячки.

Вернемся, однако, к первому пребыванию примадонны в Париже. Оттуда она отправилась в турне по Германии, затем снова гастроли во французской столице, дважды она пела в Веймаре, перед Гёте, и даже Лондон, недоступная цитадель для Малибран, не устоял перед ее обаянием. Герцог Девонширский пригласил ее на бал (а честь такая велика!) и даже вроде бы сделал ей предложение; руку и сердце предложил ей, это уж точно, и соперник Паганини Шарль Берио (впоследствии он женился на Малибран), их примеру последовал и князь Пюклер-Мускау, завсегдатай всех салонов мира и основоположник новой романтической парковой культуры; охвативший его приступ зонтаг-горячки был настолько силен, что, оправившись от нанесенной ему отказом Генриетты обиды, он спустя некоторое время признался: «Вспоминая о той поре, когда я был влюблен в Зонтаг, я всякий раз прихожу к убеждению, что существуют такие любовные зелья, или же жизненные ситуации, которые вызывают моментальное помрачение рассудка... В результате ты сначала как бы возносишься на небо, а затем низвергаешься в ад».

Но какие шансы могли быть у этого миллионера! В то время как он вздыхал по Генриетте, она давно состояла в тайном браке. Она всего лишь играла роль сияющей жизнерадостностью примадонны, неизменно веселой, не обремененной никакими заботами, чрезвычайно довольной тем, что на званых светских раутах ей разрешали сидеть рядом с благородными персонами, как равной с равными, а не за шелковым шнуром, отделявшим комедиантов от вельможных особ. В действительности же она была вынуждена все время вести очень сложную двойную игру. Будучи в Париже, она познакомилась с графом Карло Росси, почти своим сверстником. Этот обедневший отпрыск старинной дворянской фамилии исполнял в Париже обязанности поверенного в делах посольства Пьемонтского королевства. Даже ранняя лысина, скрывавшаяся умело подогнанным париком, не помешала Генриетте влюбиться в представительного интеллигентного мужчину.

Она решила выйти за него замуж, хотя однажды уже обожглась — из-за сословных предрассудков того времени расстроилась ее помолвка с аристократом. Другу ее юности, пражанину графу Эдуарду фон Клам-Калласу, под давлением семьи пришлось отказаться от руки Генриетты. Такие же препятствия возникли на пути влюбленных и сейчас. Граф, находящийся к тому же на дипломатической службе, и какая-то комедиантка? Немыслимо — решили туринские аристократы. Оставался один выход — тайный брак.

Россини и не подозревал, как близок он был к истине, когда, расхваливая на все лады интерпретацию Генриеттой образа Каролины в «Тайном браке» Чимарозы, особенно подчеркивал искренность, «с которой она передает невыносимость создавшегося положения, душевное беспокойство, стеснение сердца». То, что Генриетта играла на сцене, составляло суть ее повседневной жизни! С той разницей, что театральная комедия, будучи перенесенной в реальную действительность, граничила с человеческой трагедией: даже рожать Генриетте Зонтаг пришлось тайком, в венской гостинице, персоналу которой было щедро заплачено за молчание. Новорожденная вскоре после появления на свет скончалась, а примадонна пять недель спустя как ни в чем не бывало появилась на сцене, чтобы заткнуть рот сплетникам. Любой скандал положил бы конец карьере ее мужа.

Подобные душевные переживания причиняли ей жесточайшие страдания. Годом раньше, следуя своему неизменному принципу — «живи и давай жить другим», Генриетта заключила перемирие с Малибран, положившее конец «войне примадонн». Началась она из-за размеров гонораров: Малибран, как абсолютная примадонна, в лучших традициях Итальянского театра получала семьдесят тысяч франков в год, а Зонтаг, правда за меньший период, должна была довольствоваться, и то не с самого начала парижских гастролей, ровно половиной этой суммы. Немке пришлось отступить и при распределении ролей в «Дон Жуане» — красивая испанка хотела во что бы то ни стало петь Церлину (Зонтаг пела Донну Анну). В конце концов одной богатой кубинке удалось уговорить обеих певиц выступить дуэтом в ее гостиной. Стоило им пойти на поводу у своих горячих поклонников — и дуэт превратился бы в дуэль, с той разницей что вместо стилетов в воздухе блистали бы стаккато и трели. Молодые примадонны поначалу довольно недоверчиво оглядывали друг друга, но объединив свои голоса в дуэте из «Танкреда» и стараясь перещеголять одна другую, так увлеклись пением, что под конец на глазах упоенно внимавшей им парижской знати горячо обнялись и расцеловались. С тех пор недавние соперницы мирно выступали вместе в спектаклях «Танкред» и «Дон Жуан».

На воспоминания об этих светлых днях 1828 года наложилась теперь мрачная тень «тайного брака», обязывавшего играть не только на сцене, но и в жизни, и вести кроме того непрестанную борьбу со слухами и всевозможными намеками. И все же настал день, когда графиня-мать согласилась официально объявить в Турине о бракосочетании, но тут как гром с ясного неба раздался глас короля Сардинии: он потребовал, чтобы Генриетта Зонтаг покинула сцену, в противном случае ее муж должен будет отказаться от дипломатической карьеры.

Поразительно, как легко перенесла этот удар Генриетта! Ей было всего лишь двадцать четыре года, но она уже стала королевой вокала, пение ее было пронизано золотыми нитями, и вдруг, в расцвете молодости, когда она даже не успела достигнуть пика жизненного пути, ей предлагают отказаться от королевского трона! Прусский король, давний почитатель таланта Зонтаг, позаботился о том, чтобы эта церемония не прошла без надлежащей торжественности. Своим личным вмешательством он добился у своего туринского коллеги разрешения Генриетте после прощальных спектаклей в Ахене и Гамбурге еще четырнадцать раз выступить в берлинской опере. А дабы обеспечить ей подобающее положение в берлинском обществе, прусский монарх наградил ее дипломом, утверждавшим за ней вымышленный титул фрейлины фон Лауэнштайн.

В 1830 году она распрощалась со сценой, спев напоследок в опере Россини «Семирамида». Берлин снова охватила зонтаг-горячка. Генриетту осыпали цветами, писали в ее честь стихи, поклонники выпрягали лошадей и на себе везли ее коляску.

С тех пор широкая публика не слыхала любимого голоса. Но он продолжал звучать на вечерах для избранных, в домашних концертах, а в Санкт-Петербурге, куда был переведен ее супруг, Генриетта пела и в царской опере. Но примадонна Генриетта Зонтаг в течение одной ночи перевоплотилась в графиню Росси, а чтобы быть женой дипломата, знатной дамой, хорошей хозяйкой дома, нежной супругой и матерью — она родила семерых детей, из коих четверо выжили, — ей не было необходимости играть роль; всей душой отдавалась она своему новому естеству. «Никогда бы не поверила, что так легко, без каких-либо усилий с моей стороны, расстанусь с театром. Мое прошлое кажется мне каким-то сном», — признавалась она.

Малибран и Шрёдер-Девриент находились на вершине своей славы, на глазах у Генриетты всходила звезда Женни Линд, а графиня Росси, подчиняясь выбранной ею самой судьбе, спокойно и без зависти наблюдала за их успехами из зрительской ложи. Ее куда больше волновали интриги придворного общества. В 1843 году Росси получил назначение в берлинское посольство, и тамошнее общество не пожелало признать ее аристократкой. Вот тут Генриетте было не до шуток. Семья и светское общество стали для Генриетты центром ее мира. Но она по-прежнему оставалась любимицей короля, да и берлинцы не забывали «божественную Этту». Она же гордилась более всего своими спортивными успехами — первой из дам она отважилась пробежаться на коньках по замерзшей Шпрее, и «чопорный Берлин» не замедлил последовать ее примеру. По воле рока несколько лет спустя катастрофа положила конец этой идиллии в узком кругу «большого света», и графиня Росси помимо своей воли снова превратилась в Генриетту Зонтаг.

Прежде чем мы обратимся к этому периоду ее жизни, вполне уместно исследовать феномен Генриетты Зонтаг, попытаться проникнуть в тайну ее уникального воздействия на современников. От примадонны прежде всего, естественно, требуется голос и умение петь. Так достигла ли она в этой области такого совершенства, чтобы вызывать беспримерное восхищение слушателей? Если бы мы пожелали довести до сведения читателей мнения последних, то могли бы цитировать их отзывы целыми страницами. Но для нас куда большую ценность представляют суждения профессиональных критиков. Авторитетный берлинский рецензент Рельштаб, обычно не разбрасывавшийся лестными эпитетами, считал Генриетту «самой образованной в своем искусстве», «певицей, которая упорным трудом сумела развить свои способности до максимальной эффективности. Работая над своим не особенно гибким голосом, она достигла наивысшего совершенства, не утратив при этом глубокой выразительности исполнения». «Берлинер Музикалише Цайтунг» никогда не баловала похвальными статьями юную Зонтаг, но когда та вернулась из Парижа примадонной, не могла не принести ей дань уважения. «Она принадлежит к тем редким феноменам вокала, в глотке которых вообще отсутствуют регистры, точнее сказать, у которых регистры так хорошо отрегулированы, что разница в звучании отдельных тонов не режет уха слушателя... Благодаря этому она играючи преодолевает трудности технического свойства, связанные с хроматическими руладами или перескакиванием через две октавы... Но все ее победы над механической стороной пения служат лишь средством для достижения цели, каковой является усиление выразительности голоса. Именно в этом ее величайшая заслуга».

Именно эту «величайшую заслугу» Зонтаг отрицал один из наиболее известных последователей Вагнера — молодой дирижер Ганс фон Бюлов, что однако не мешало ему отдавать должное ее техническому мастерству. Его эссе «Генриетта Зонтаг во мнении меньшинства», опубликованное в 1852 году в музыкальном журнале, издававшемся Шуманом, вызвало бурю негодования. Последние слова этой работы высвечивают важнейшее явление в истории культуры — столкновение двух эпох немецкой оперы, которые в искусстве Шрёдер-Девриент еще, казалось, мирно сосуществовали. Бюлов заверяет читателей, что не имеет ничего против Зонтаг лично, но выступает «против этого искусства роскоши, которое является заклятым врагом всякого правдивого искусства, произрастающего, по точному определению Рихарда Вагнера, «из беды»; против этой телеологической виртуозности, против изжившего себя стремления к одному только вокальному совершенству, неизбежно сопровождаемого обязательным женским кокетством».

Подобное высказывание, пусть несколько резковатое, звучит совершенно естественно в устах вагнерианца, который уже знал «Тангейзера» и «Лоэнгрина» и полностью разделял идеи создания в будущем еще более бескомпромиссной музыкальной драмы. Ему нельзя отказать в справедливости. Что дала Генриетта Зонтаг немецкой опере? Исполнение ею «Эврианты», безусловно, явилось важной вехой на ее пути, а Донна Анна (она пела ее по-итальянски) оставалась на всем протяжении жизни Генриетты ее любимой партией, но ведь в основном ее репертуар был почерпнут из опер итальянских и французских. Это были «Севильский цирюльник», «Танкред», «Дева озера», «Семирамида», «Итальянка в Алжире», «Отелло» Россини; «Сомнамбула» Беллини; произведения Доницетти и множество других забытых ныне вещей, оттеснявших на задний план Глюка, Моцарта, Вебера, а в концертных выступлениях и Мендельсона.

Нет, страсть, страдания не были стихией Генриетты Зонтаг. Ее драматического таланта хватало лишь на роли, в которых она могла воспроизводить свою собственную натуру — женщину добрую, милую, нежную. Не удивительно, что она, с таким доброжелательством рассуждая об искусстве Женни Линд и иных примадонн, на дух не переносила игру гениальной актрисы и певицы в одном лице — Шрёдер-Девриент. Генриетта откровенно признавалась, что ей она «до смерти отвратительна своими мужскими замашками». Лестное высказывание Берлиоза («Как ни парадоксально это звучит, я полагаю, что госпожа Зонтаг могла бы петь и Шекспира») принадлежит не строгому критику, а скорбящему автору некролога, в прошлом — почитателю певицы. Куда более трезво и точно оценила сущность и границы феномена Генриетты Зонтаг одна из ее соперниц — стареющая дива Анджелика Каталани. Ее слова стали присказкой, часто впоследствии цитировавшейся: «Она лучшая в своем жанре, но жанр ее не лучший». Даже горячий почитатель Зонтаг — поэт и берлинский драматург Карл фон Хольтай — признавал, что встречал более красивых женщин, более талантливых актрис, более сильные голоса, даже большую виртуозность исполнения, но чего он ни у кого кроме Зонтаг не видел, так это «глубокого внутреннего единения доброты, обаяния, благозвучия голоса, от-шлифованности всех художественных способностей, драматического дара, осмысленного применения всех данных и скромного кокетства».

Эта похвала с предваряющей ее оговоркой дает наиболее полное представление о всех достоинствах Генриетты Зонтаг, объясняющих тайну зонтаг-горячки, но вот что характерно: в перечень ее добродетелей, образующих «глубокое внутреннее единение», включены и свойства характера певицы. Главный ее талант проявился в том, что она родилась в самое подходящее для нее время. В двадцатые годы XIX века, явившиеся порой повсеместной реставрации, люди испытывали усталость от всего воистину великого. Потребность граждан в героизме была удовлетворена наполеоновскими войнами. Любые попытки восстать против хранителей Священного Союза, против Меттерниха и Харденберга, против князей в Германии и Бурбонов во Франции безжалостно подавлялись цензурой и полицией. Еще несколько лет назад речи Фихте, обращенные к немецкому народу, воспламеняли сердца; в 1824 году в Берлине была предпринята попытка переиздать их, но по ним безжалостно прошелся красный карандаш цензора. Сразу же после проигранного сражения под Йеной на стенах домов в Берлине был вывешен указ, извещавший жителей города, что гражданский долг повелевает им прежде всего соблюдать спокойствие. Власть не желала мириться ни с чем, что подрывало бы ее авторитет. Цензура в своем рвении доходила до идиотизма. Она оставила далеко позади своих венских собратьев, заменивших в постановке «Вольного стрелка» дьявольские пули на стрелы для арбалета (об этом уже говорилось выше). Берлинцы не больше не меньше как отредактировали «Коварство и любовь» Шиллера. Что, герой посягает на авторитет отца? Немыслимо! Пусть злодей будет по крайней мере дядей! И Фердинанду пришлось облечь свои чувства в такие слова: «В моем сердце есть утолок, где слово «дядя» еще ни разу не было произнесено».

Господин Бидермейер и его супруга, устав душой от великих времен с их треволнениями, скромно уединились в четырех стенах; в моду вошли альбомы для стихов и камерная музыка, общество стремилось к веселому бездумному общению, властителем дум эстетов стал Жан Поль, воспевавший вечную весну любви; перед Бетховеном робко преклонялись как перед титаном, а вот Шуберта, своего современника, в великих композиторах не числили, равно как и Моцарта, — того воспринимали лишь как неизменно резвящегося любимчика богов.

Но ведь толпа не может обойтись без почитания героев, а откуда им взяться в эту негероическую эпоху, склонившуюся в почтительном поклоне? Они обнаружились в области искусства, в частности, театрального. И не только в драме, но и в опере, которая из придворной потехи, к которой с трудом допускали посторонних, давно превратилась в общедоступное развлечение. Содержание опер соответствовало запросам новой аудитории еще лучше, чем слезливо-сентиментальные мелодрамы Иффланда или безобидные веселые фарсы Коцебу, заполонявшие драматическую сцену. Бюргера приводил в восторг народный немецкий зингшпиль — его апогеем стала романтическая опера Вебера, — ему, бюргеру, также импонировало изящество, пришедшее из метрополии высокого вкуса вместе с комическими операми Буальдьё, Адана и Обера, но более всего ему были по душе восхитительные мелодии, которыми наводнили Германию Россини, Беллини и Доницетти. Живым воплощением этого мелоса являлась для него примадонна. Но при этом она не должна была быть ни скандалисткой, ни авантюристкой, ни бездушной кокеткой — покорительницей мужских сердец, — таковы во всяком случае были настроения в бюргерской Германии времен бидермейера. Шрёдер-Девриент стояла на обочине своей эпохи, но ее всепобеждающее новаторское искусство, получившее благословение от Бетховена и Моцарта, заставляло терпеть необузданность примадонны в личной жизни. Бидермейер же поклонялся совершенно новому идолу. Тревожащий душу гений мог вызвать у бюргеров восхищение, но внушить любовь к себе было дано лишь такой личности, в которой как в зеркале отображался дух буржуазной действительности. Чем глубже оперный театр проникал в быт простонародья, тем отчетливее становилось его представление о том, какими оно желает видеть своих кумиров. В почет вошла добродетель, многочисленные табу на эротику загнали чувственность, отличавшую творчество бидермейера, в узкие рамки. И не потому, что немецким бюргерам не доставало размаха. Но идеалом эпохи, в которой главная роль принадлежала семье, в Германии оставалась добродетельная королева Луиза.

Зонтаг, разумеется, техникой пения и тембром голоса ничуть не уступала самым прославленным примадоннам своего времени и была к тому же немкой, но это объясняет лишь ее успехи на поприще чистого искусства. А вот стать причиной зонтаг-горячки, не имевшей аналогов в прошлом, могла только певица, воплощавшая мечты, грусть и респектабельность бидермейеровского бюргерства не только в своем пении, но и в самой себе. Зонтаг была на сцене живым олицетворением прелести и красоты; в ее голосе звучали слезы невинности, улыбка счастья любви, блистательные фиоритуры ее виртуозного пения излучали удовольствие и радость, они восхищали, не потрясая слушателей, вдохновляли без каких-либо экстравагантностей. И современники ощущали искренность ее искусства. Ей не было нужды притворяться — она играла самое себя.

Сыгранные ею персонажи, все эти наивные, удачливые, лукавые, реже — страдающие от любви Розины (как ни странно, впоследствии Зонтаг ненавидела эту роль, имевшую наибольший успех), Амины и Агаты отображали на сцене мир ее грез. Дочь комедиантов всей душой рвалась занять высокое положение. Эротические похождения матери были ей глубоко чужды, хотя она, верная семейному долгу, неизменно заботилась о ее внебрачных детях.

Ее собственные увлечения, даже те, что она держала втайне, всегда носили респектабельный характер, чему не мешало то обстоятельство, что в них были замешаны знатные персоны. Быть примадонной — и одновременной дамой, это соответствовало вкусу бидермейера, да и ее собственному.

Мы уже говорили о том, с какой легкостью она отошла от сцены. Страстное желание быть графиней Рос-си перевесило любовь к театру. Нельзя не признать, что молодая Зонтаг, ставшая оперной звездой, не была выдающейся личностью, хотя и к поверхностным людям ее не отнесешь. Жизнерадостная уроженка берегов Рейна со всей серьезностью отдалась воспитанию детей и «светским обязанностям»; письма ее говорят о недюжинном житейском уме, хотя некоторая непросвещенность, даже в ее исконной области (она, к примеру, писала «коллература»), дает порою повод сравнивать ее с супругой великого Гёте.

Только жестокий удар судьбы, обрушившийся на чету Росси и в корне изменивший жизнь семьи, превратил певицу из быстро промелькнувшей на горизонте искусства кометы в ярко горящую звезду первой величины. Вот когда она полностью состоялась как личность и актриса, покрывшая себя вековой славой. Революционный вихрь 1848-1849 годов унес большую часть состояния Генриетты, вложенного в государственные ценные бумаги, а Росси к тому же потерял свой дипломатический пост, ибо Туринский двор после тяжелого поражения в битве при Кустоцце был вынужден экономить. Семья осталась без средств к существованию. Спасения можно было ожидать только со стороны Генриетты Зонтаг.

Но какой прием ее ожидает? В ту пору Генриетте исполнилось сорок три года; по представлениям того времени она вступила в «бальзаковский возраст», то есть стала женщиной за тридцать лет, которая, не желая мириться с ролью почтенной матроны, претендует еще на что-то из ряда вон выходящее, хотя давно утратила прежнюю привлекательность. Последнее, правда, к Генриетте не относилось — немного располнев, она оставалась тем не менее красивой женщиной и сохранила свой голос во всей его силе и прелести. И все же возвращение на сцену после восемнадцатилетнего отсутствия представлялось шагом весьма рискованным. Вот тут-то и стало ясно, как велика была слава Генриетты Зонтаг. Лондонский импресарио Бенджамин Ламли, бессовестный, но и в такой же мере способный торговец талантами, почуял, что пахнет большими прибылями, и сделал графине Росси блестящее предложение — сто двадцать тысяч марок за шесть месяцев! Тем не менее она долго колебалась, прежде чем дала положительный ответ. Возобновление театральной карьеры она неизменно воспринимала как акт самопожертвования, вызванный исключительно любовью к своим детям. Много позднее она вздыхала: «Я не рождена для сцены... У меня нет ничего из того, что необходимо примадонне», и, даже завоевав заново места своей былой славы — Лондон и Париж, продолжала жаловаться на «нищету, прикрытую внешним блеском». В 1849 году она ознаменовала свой новый дебют выступлением в театре Ее Королевского Величества — пела партию из оперы Доницетти «Линда ди Шамуни». Зрители как один человек вскочили со своих мест, приветствуя незабвенную примадонну прошлых лет, и были вознаграждены: они стали свидетелями чуда — ее голос звучал по-прежнему молодо, но стал более зрелым и благородным. Генрих Гейне отозвался на это событие полушутя, полувосторженно в «Романсеро»:

Все взрыв да взрыв! Не преставленье ль света?
Иль Гёте в честь сей фейерверк несметный?
Нет, это мы виденье Генриетты
Приветствуем шарманкою ракетной!

Вторая карьера Генриетты Зонтаг оказалась не менее примечательной, чем первая, вызвавшая зонтаг-горячку. Но куплена она была дорогой ценой — Генриетта, не щадя себя, выкладывалась из последних сил. Ламли погнал ее в турне, заканчивавшееся в Шотландии; и без того трудные условия поездки усугубились еще и снежной бурей, Генриетта была на грани изнеможения. К тому же ловкий импресарио не заплатил ей причитающийся гонорар. Она порвала с ним и отправилась в гастроль по Германии — на Рейне, в Дрездене, Франкфурте и Мюнхене ее встречали с прежним воодушевлением, словно время остановило свой бег.

Она же тем не менее мечтала лишь о том часе, когда сможет второй раз, но уже навсегда, отказаться от публичных выступлений. Не ради славы пела она, а исключительно для того, чтобы дать приличное образование своим детям и обеспечить покойную старость (она подумывала о Штирии) себе и мужу, который неизменно сопровождал ее, словно отказавшийся от трона принц-консорт. И чем больше она зарабатывала, тем неотступнее овладевала ею навязчивая идея — кончить концертировать лишь после того, как она заработает по пятьсот тысяч франков на каждого из детей.

Ее надежды могли исполниться только в молодой расцветающей Америке, где доллары падали с неба. Перед глазами стоял заманчивый пример Женни Линд. И когда в 1854 году нью-йоркский импресарио Ульман предложил Генриетте контракт, она с готовностью согласилась и отправилась в Новый Свет. Гравюра того времени передает облик Нью-Йорка, множеством башен напоминавшего старый Любек; по улицам разъезжали конные упряжки. Небоскребов Манхэттена еще и в помине не было, но по верхушкам башен бежали рекламные объявления.

Снова работа на износ; словно на конвейере, три раза в неделю она поет в опере или в концерте перед публикой, которая отдает должное европейской диве (Зонтаг тем не менее презирает американцев, называет их счетными машинами в человеческом обличье, которые не знают «ничего, кроме денег, долларов»). И все же презренный доллар делает свое дело, в угоду ему Зонтаг разучивает новые роли, поет в операх Доницетти «Любовный напиток», «Мария ди Роган», «Лукреция Борджа». Она даже отважилась целую неделю плыть по Миссисипи до Нового Орлеана, а оттуда по приглашению мексиканских толстосумов отправилась в Веракрус, где с изумлением познакомилась с экзотическими чудесами тогда еще полудикой страны. В Мехико она выступила в театре Святой Анны и одержала блистательную победу над конкурировавшей итальянской труппой, вызвав восторг не только немецкой колонии, но и богатых испанцев. В письме своему старому другу, великому герцогу Мекленбургскому, Генриетта, измученная смертельной усталостью и тоской по дому, сообщает: «Я намереваюсь в июле или августе отплыть навсегда в милый Старый Свет». А в другом письме оговаривается: «Если прежде не умру».

Зловещее предположение сбылось несколько недель спустя. Супруги Росси присутствовали на народном празднике в Мехико, и Генриетта подхватила холеру. К ней добавился тиф, и 17 июня 1855 года Генриетта Зонтаг скончалась.

Ведущие мексиканские газеты вышли в черных рамках, оба столичных театра в знак траура отменили спектакли. Весь музыкальный мир горевал о великой певице. Самый выразительный некролог написал Гектор Берлиоз:

«Бедная Зонтаг! Как грустно, как нелепо умереть вдали от Европы — ведь только европейцы могли знать, какой великой актрисой была Зонтаг... Она с блеском исполняла багатели, жонглировала нотами, как индийский фокусник золотыми шарами, но ведь она пела и серьезную музыку, великую бессмертную музыку, и многие композиторы мечтали услышать свои произведения в ее интерпретации... Да, из уст немецкой певицы Зонтаг полилась наконец лирическая песня, что так напоминает пение птицы, которая, притаившись в листве деревьев, приветствует наступление вечерних сумерек».

Эти слова кажутся отзвуком того отдаленного сентиментального века, идолом которого была Зонтаг. Одаренная волшебством неувядаемой молодости голоса и красоты, она донесла светлую изысканность бельканто до нового времени, к которому уже не принадлежала. Сценой завладели первые зрелые произведения Вагнера и Верди, более глубокие, мрачные и могучие звуки волновали умы. Генриетта Зонтаг стала свидетельницей наступления новой эры, но не ее участницей. И все же слава великой певицы пережила ее и стала легендой, хотя она и была примадонной поневоле.

К. Хонолка (перевод — Р. Солодовник, А. Кацура)

Реклама

• Belcanto.ru — классическая музыка, опера и балет