«Севильский цирюльник»

Музыка обрушивается на тебя, как приливная волна, все погребающая под собой. Напор, чисто физический, таков, что перехватывает дыхание. Потом волна отступает, оставляя прозрачные блестки сверкающих на солнце звуков. Хотя нет, они шипят и потрескивают, точно в кипящее на сковородке масло брызнули немного воды. Россини, полагаю, не обиделся бы на меня за такое сравнение – он сам был охотник до острых блюд. (Впрочем, он, кажется, не любил жареного.) Сегодня техника вокала не в чести: не требуется ни умения выдерживать правильно ритм, ни изящества в жестах и пении, ни живости и отчетливости дикции. Ужину с шампанским предпочитают попойку за картами.

Недавно я опять посмотрел фильм, снятый по этой опере в 1947 году. Я пою в нем заглавную партию. Я переживал все внове, и понравился фильм мне чуть ли не больше, чем тогда. Он принадлежит другому миру, далекому и утерянному, но, надеюсь, не безвозвратно. Как я наслаждался в юности, когда разучивал «Цирюльника» с его бесподобными сменами ритма, как был буквально очарован богатством и яркостью музыки! Редкая опера была так близка мне по духу. Даже и теперь, когда я вспоминаю артистическую юность, меня охватывает щемящее чувство тоски по тем годам, когда я был строен и ловок – и в движениях, и в пении – и пребывал в блаженном неведении, не подозревая о великом чувстве ответственности и непрестанном напряжении, которых потребует карьера оперного певца. Я не изучал специально характер Фигаро, не обдумывал его с каким-то особым тщанием. Фигаро как-то сам собой пришел ко мне, и это было величайшим удовольствием. Но вот над музыкой и вокалом мне пришлось изрядно потрудиться.

С 1941 по 1943 год я с маэстро Риччи работал над этой ролью почти ежедневно. И вдруг Римская опера предлагает мне выступить в премьере «Цирюльника»; от этого приглашения я отказаться, конечно, не мог. Но, и я вспоминаю об этом с гордостью, у меня хватило сил на то, чтобы попросить отсрочки. Ведь я знал: для того чтобы подготовиться по-настоящему, почувствовать уверенность в себе, необходимо время. Тогда директора театров еще думали о совершенствовании артиста; премьеру любезно согласились отложить, и я впервые пел «Цирюльника» в феврале 1944 года.

Для меня это был важный шаг вперед. Я добился немалого успеха, меня хвалили за чистоту звука и живость пения. Дирижировал маэстро Фернандо Превитали. У этого человека был один бог – темп, мы просто умоляли его, чтобы он оставлял хоть немного времени на речитативы, не говоря уж о паузах!

То, что Фигаро мне удался, во многом заслуга Луиджи Риччи. Джиджетто (так его звали друзья) за последние пятьдесят лет стал просто легендой, и все мы львиной долей своего успеха обязаны ему. Он умер в 1981 году, ему было уже за восемьдесят, но он по-прежнему просиживал каждый день за фортепиано по восемь часов, как и двадцатью годами ранее. Мы часто общались с ним, обменивались учениками. В последний раз, когда он позвонил мне по телефону, я услышал: «Тито, дорогой, тут есть одна девушка: голос у нее отличный, но лицо – прямо как у мраморного изваяния. Я пошлю ее к тебе... попробуй, может, придумаешь что-нибудь, чтобы она выглядела поживей и повыразительней».

Мне не хватает Луиджи, и я рад признаться, что в долгу перед ним. Сотни раз мы разучивали партию Фигаро, тысячи раз медленно проходили особо трудные места... Потом все быстрее и быстрее – до тех пор, пока нужный темп не был достигнут. «О плутовка, все уж знает», «Мысль одна – добыть металла» и, наконец, «А, браво, Фигаро, браво, брависсимо»– с сумасшедшей скоростью. Мы работали сначала над небольшими кусками, а потом складывали все воедино – так раскрывалось перед нами изумительное творение Россини.

«Физика роли», молодой задор, элегантность – все эти качества, бесспорно, чрезвычайно важны. Стоит добавить к ним еще безупречный вокал, и нужное соответствие звука и образа будет достигнуто. Простенькая задачка, не так ли?! Для того чтобы достичь впечатляющей виртуозности, когда каждый звук подается с неподдельным блеском, от голоса требовалась прежде всего легкость. Я добился ее и с тех пор до самого ухода со сцены, если мне нужно было после какой-нибудь тяжкой партии привести голос в порядок, всегда тренировал его на каватине Фигаро. Советую так поступать всем баритонам.

«Севильский цирюльник», снятый в 1947 году, был вообще первым полнометражным фильмом-оперой. Кромешный ад войны только-только закончился. Мы все, худые (худые просто от голода), а потому легкие на подъем, нетерпеливые, рвались целиком отдаться своему делу. Мы жаждали вырваться из темницы, в которой нас так долго держали, и нам действительно удалось вырваться – на крыльях бессмертной музыки Россини. Прошло всего несколько месяцев, и имена Тито Гобби, Ферруччо Тальявини, Итало Тахо, Вито Де Таранто, Нелли Корради, постановщика Марио Косты стали известны всему свету. Этот первый фильм – он, естественно, был черно-белым – еще не сошел с экранов, когда мы сделали второй, цветной. В нем органично сочетались комедия Бомарше и музыка Россини, среди исполнителей были Никола Монти, Джулио Нери и я; Розину играла Ирэн Дженна, а за кадром звучал изумительный голос Лины Пальюги. В роли Бартоло снялся популярный венецианский актер Ческо Базеджо.

С 1816 года, когда он впервые был поставлен, «Цирюльник» доказал свою необычайную жизнеспособность. А ведь порой с ним обращались далеко не лучшим образом. Бывали времена, когда исполнителям предоставлялась сомнительная свобода и причуды на сцене они ставили себе чуть ли не в заслугу. Примадонны заливались, как канарейки, а действие стояло на месте. Басы, чтобы не отстать от других, занимались трюкачеством, как клоуны в цирке, а баритоны обеспечивали себе удобную жизнь тем, что пели едва ли половину той музыки, которую Россини для них написал.

Случалось, дирижеры ставили перед собой клавесин и во время речитативов бренчали на нем бесконечные арпеджио – видно, им очень не хотелось «выпускать действие из рук». Но тем не менее «Севильский цирюльник» и в наши дни остается шедевром, ничуть от всего этого не потускневшим, шедевром, который всегда отплатит с лихвой за любовное и бережное отношение к себе.

Это то произведение, которое певец, если только он почувствовал в себе хоть каплю усталости, сомнения, неуверенности, должен сразу же исключить из репертуара. Опера-буффа – вещь, требующая гораздо более серьезной работы, чем любая высокая драма: здесь нет возможности затушевать любой недостаток вокала. В то же время исполнитель должен строго держаться в рамках, предписываемых характером своего героя или героини, не поддаваясь искушению каким бы то ни было способом привлечь к себе особое внимание.

Фигаро, этот городской мастер на все руки, несмотря на беспредельную самоуверенность, всего лишь цирюльник. И он не должен забывать об этом. Если в разговоре с Доном Бартоло, Розиной или графом Альмавивой он и позволяет себе какие-то вольности, то должен делать это скромно, с изяществом и по крайней мере с видимым уважением. Разницу в социальном статусе надо умело подчеркнуть – в ней пружина комически-дерзкой интриги. При том, что мы не в 1816 года, следует помнить об обычаях, характере отношений того времени. На знании такого рода вещей и основано неуловимое искусство, именуемое стилем, а музыка его только подчеркивает.

Блестящая и хитроумная фабула раскрывается целой россыпью речитативов. Вовсе не нужно с помощью всяких клоунских выходок, ужимок, фокусов и отсебятины делать ее смешнее, чем она есть на самом деле. Иногда, чтобы найти решение, которое как нельзя лучше отвечало бы современным представлениям о театре, надо просто удалить с произведения все напластования, накопившиеся за многолетнюю историю его постановок.

Я помню, как в одном провинциальном городишке, где публика привыкла к довольно грубым представлениям, а дирижер даже нам казался суховатым и академичным, мы давали «Цирюльника» без единой лишней ноты или слова, следуя оригиналу со скрупулезнейшей точностью, и получилось очень неплохо. Понравилось не только нам самим, напротив, это был большой успех – публика, очевидно, в полной мере оценила весьма изысканную постановку.

К концу войны Фигаро начал играть особую роль в нашей жизни. Нас, конечно, известили об «освобождении». Но освободители поначалу всегда похожи на завоевателей. Vae victis (горе побежденным) висело в воздухе и отзывалось в наших сердцах с той горечью, которая отравляла какие бы то ни было чувства по поводу обретенной свободы. Многие из нас вообще не знали и не понимали, что это такое – свобода. Поэтому легко себе представить, какое умопомрачительное облегчение находил каждый в каватине Фигаро с ее кипучей, жизнеутверждающей силой.

В это очень трудное время мы, певцы, следовали за освободительными армиями в их продвижении к северу Италии. Мы пели в ледяных от холода залах городов, опустошенных бомбежками, жили в полуразрушенных гостиницах с выбитыми окнами. Стояла очень холодная зима, дороги были покрыты снегом, а мы ехали на чем попало из города в город. Но мы так много страдали, вытерпели так много лишений, что стали крепче гранита. Лошадиное здоровье помогало нам сносить любые неудобства.

«Добираться на чем угодно» – это обычно означало езду в открытом кузове грузовика по засыпанным снегом горным дорогам или по проселкам, которые и в солнце оставались месивом из грязи. Когда наконец грузовик останавливался у какого-нибудь развалюхи-театра, из машины вылезали оледеневшие и покрытые грязью истуканы. Горячей воды нет, умыться нечем, а через несколько часов во что бы то ни стало надо петь «Цирюльника», «Риголетто», «Тоску» – все, что угодно. Я помню, мы ехали однажды из Анконы в Терни через Апеннины кортежем из двадцати или около того грузовиков, едва прикрытых брезентом. Была жуткая пурга. Мне пришлось буквально отскребать грязь и снег с лица моей жены, чтобы добраться наконец до ее милой улыбки.

Пожалуй, хватит уже распространяться по поводу наших ежедневных драматических приключений и неудобств. Но они дают представление о степени того энтузиазма, той решимости, с которой мы занимались своей работой. Мы были счастливы, что суровая действительность сменится представлением, полным забытых и запретных радостей, счастливы, что на несколько часов можно притвориться, будто нет на свете этого отвратительного британского сержанта, который так унизительно обошелся с нами (он был точь-в-точь таким, как их изображают в кино, – все думают, будто на самом деле подобных типов не существует. Существует, да еще как! По крайней мере один был – он-то нам и попался).

Поначалу нас принимали радушно, даже с энтузиазмом, но все же как-то сдержанно. В зале не было, да и не могло быть, дружелюбия. Между публикой и нами стояла некая преграда, и ее надо было преодолеть.

Что касается меня, то я взял барьер одним прыжком – каватиной Фигаро. Я пел ее повсюду. Мой Фигаро поистине был «и здесь, и там». Я пел ее солдатам, офицерам, политикам. Я пел в госпитальных палатах – среди белых кроватей, медсестер, забинтованных юношеских тел. Эти солдаты стали такими же, как и я (только в неизмеримо большей степени), жертвами всеобщего безумия, которому почему-то так сильно подвержено человечество. Каждый миг моего пения полнился беспредельным светом радости, дружелюбия и веселья – на крыльях музыки слетало дыхание лучшего мира. В то время меня знали только как Фигаро. Чарлз Полетти, тогдашний начальник американского гарнизона в Риме, не уставал слушать эту арию в моем исполнении. Как сейчас помню: он вскакивает с места, хлопает в ладоши и кричит: «Тито-о... Фигаро!» Друзей у меня было – не перечесть. И я думал тогда: вот было бы здорово, если б я мог спеть «Фигаро здесь, Фигаро там» всему свету, – все бы смеялись, и в мире не было бы больше слез.

Я знаю, чем может стать первая встреча с «Севильским цирюльником» Россини и для исполнителя, и для слушателя. Когда мне было только около двадцати и я имел весьма смутное представление о том, что такое мир оперы, в который мне суждено было окунуться с головой всего через несколько лет, я пошел слушать «Цирюльника» в Римскую оперу. Изумительная каватина, спетая Карло Галеффи, нежная серенада Дино Борджоли, чудная ария Тоти Даль Монте и незабываемая «Клевета» Эцио Пинцы... Чистота и изящество, свойственные исполнению всех этих легендарных певцов, переполняли радостью, какой-то восторг души захлестнул меня. Это такое безудержное счастье, подобного которому я никогда ранее не испытывал. Так я открыл для себя «Севильского цирюльника».

Это открытие – великое мгновение в жизни каждого человека, и я могу безостановочно предаваться воспоминаниям на протяжении еще нескольких страниц, но... Розина уже ждет за кулисами своего выхода. И хотя в опере она признает Фигаро «благородным человеком с добрым сердцем», боюсь, что, если я и дальше буду заставлять ее ждать, она переменит свое мнение.

Итак, Розина только что приехала в Севилью со своим надоедливым опекуном Доном Бартоло. Тем временем граф Альмавива (он же Линдор), нетерпеливый, как памплонский бычок, последовал за ней из Мадрида и своими серенадами пытается пробудить в ней всевозможные запретные желания. Непокорство и хитроумие прокладывают себе путь в эту хорошенькую головку, что немудрено, ведь девушка чуть ли не пленница.

Она красива, жизнерадостна, и, хотя заключена в четырех стенах дома своего опекуна, горе тому, кто ее разгневает и кому она захочет отплатить. Как заявляет Розина в первой своей большой арии, она кротка только до тех пор, пока ее по-настоящему не заденут. А тогда уж в ней достанет яду – в ловушках для врага не будет недостатка. Если уж она решит драться, то победа будет непременно за ней.

Вот так и закручивается комическая интрига. Любовными письмами перебрасываются прямо под носом Дона Бартоло; Фигаро, этот гонец любви, сбился с ног, бегая с посланиями взад-вперед. Бедняга Дон Бартоло, конечно, что-то заподозрил: куда это пропал листок бумаги? Почему это у Розины палец вымазан чернилами? Но его воспитанница на все расспросы находит вполне невинные объяснения. Ни подозрения, ни засовы и решетки не могут отвести угрозу его сердцу, покою и, что волнует Бартоло больше всего, угрозу упустить немалое наследство Розины.

В конце концов ему в утешение останется только экономка Берта, невзрачная и в летах. Всю жизнь она ворчит, всем-то она недовольна, хотя и не теряет надежды на лучшее. Ей тошно от того, что ею все время помыкают; стоит в доме случиться чему-то необычному, ей от всех всегда достается. Впрочем, в этой опере через каждые два-три такта что-то приключается. Перед сценой грозы Берта поет прелестную короткую арию «Старичок решил жениться» – в ней и игривое желание изведать любовь, и смирение, чреватое бунтом.

Так случилось, что из всех вариантов этой арии, которые мне довелось слышать, самая незабываемая интерпретация принадлежала отнюдь не женщине. Как-то раз в моем присутствии знаменитый русский постановщик Александр Санин показывал одной молодой певице, как надо петь Берту. Полуприкрыв глаза – он был очень близорук, – с искаженной в гримасе левой частью лица, как если бы он кому-то подмигивал, согнувшись, кряхтя, он вытащил носовой платок и сделал несколько тяжелых шагов, будто собираясь вытереть пыль. И, к изумлению всех присутствующих, перед глазами у нас как живая встала Берта. Незабываемое зрелище!

Линдор с помощью Фигаро, неистощимого на выдумку по части забавных переодеваний, не говоря уж об умении, когда нужно, прибегнуть к деньгам, перстню или пистолету, добивается сотрудничества даже Дона Базилио. Правда, небезвыгодного для последнего. Граф все время чувствует себя в неприятельских водах: лишь ненадолго может он побыть самим собой, улучить минуту отдыха. Слишком много хитросплетений свилось в такой причудливый клубок, что всякая предусмотрительность напрасна. В конце концов, однако, все разрешается ко всеобщему благополучию.

Характер Дона Базилио грандиозен, он не укладывается в обычные жизненные мерки. Это тихий обманщик, коварный мошенник, которому нипочем самые трудные и непредсказуемые ситуации. Он всегда знает, куда ветер дует. Великая «Клевета» – шедевр, заключающий в себе целую жизненную философию. Для истинного певца и актера это просто клад.

Впрочем, мелодрама-буфф Чезаре Стербини представляет богатейшие возможности каждому, кто ищет свою трактовку ее комичных и в то же время подлинно человечных характеров. А божественная, полная неисчерпаемой прелести музыка Россини, этого «Лебедя из Пезаро», придает опере изысканность и шутливость. Неудивительно, что это искуснейшее творение, где каждый музыкальный фрагмент живет своею напряженной жизнью, наполняет восторгом души исполнителей.

Я пел в «Цирюльнике» раз четыреста и не припомню спектакля, когда бы все исполнители не были охвачены чувством восторженной сопричастности лучшему, счастливому миру, где тонут наши мирские заботы.

Это были полные жизни спектакли, заставлявшие нас в дружеском соперничестве друг с другом выявлять все, на что мы способны, и даже больше. Зрители тоже были захвачены, заворожены зрелищем, они уже не разделяли себя и героев, среди которых у каждого были свои любимцы.

Музыка оперы не дает исполнителю ни единой передышки, невозможно отвлечься хотя бы на секунду – так много надо сделать и спеть на сцене. Речитативы должны быть отчетливы и выразительны. Если принять это за аксиому, то очевидно – я уже говорил об этом, но хочу повторить, – что любой сомнительный жест на потребу публике в высшей степени неуместен. Того, что вложил в свою музыку Россини, более чем достаточно.

Если, например, в то время как Базилио поет «Клевету», вы просто взглянете на кого-нибудь из зрителей, то поймете, как должен реагировать на нее Бартоло. Какие-либо возгласы, возбужденность здесь совершенно ни к чему. Это не значит, что Дону Бартоло надо застыть как статуя, дабы не мешать пению партнера, нет, просто он должен вести себя как всякий человек, которому рассказывают что-то необычное.

Самое большее, чего может желать актер-певец, – это достойно сыграть все перипетии блестящей комедии. А делать превосходную комедию еще смешнее – все равно что добавлять соли в блюдо, которое и так солоно. Дело может кончиться тем, что вы просто отодвинете тарелку.

Все персонажи «Цирюльника» улыбчивы, и проблемы их должны вызывать улыбку у зрителя, начиная уже с первой сцены, в которой мы встречаем забавную группу музыкантов, нанятых графом для серенады Розине. При виде платы они теряют рассудок, и вот нарастает неумолчное благодарное сrescendo; Альмавиве только этого не хватало, и он тщетно пытается унять их.

Наконец с недоуменным ропотом музыканты удаляются – и как раз вовремя освобождают сцену для блестящего появления Фигаро. Звучит знаменитая каватина, следуют встреча с графом, вторая (более успешная) серенада Розине и ее ответ.

Граф в нетерпении: он хочет видеть Розину. И вот гений Фигаро принимается за работу, его живой ум порождает одну за другой идеи, как проникнуть в темницу Розины. Обещанное вознаграждение подстегивает его изобретательность. В арии «Мысль одна – добыть металла» восходящий звук олицетворяет надежду, подымающуюся в его душе по мере того, как он мысленно уже прячет золото и серебро в свои карманы: «И дождь дукатный прольется щедро». Блестки звуков рассыпаются в воздухе, будто исторгнутые волшебным источником.

Возбуждение уступает место деловитости: на сцене ненадолго появляется Дон Бартоло, бормоча, что в этот самый день он непременно женится на Розине. Двое заговорщиков, горя желанием расстроить его планы, подсматривают за ним, а когда он скрывается за сценой, расходятся, воодушевленные друг другом.

В следующей сцене мы вновь встречаемся с Розиной, она уже отважно написала письмо своему «Линдору». Она грезит серенадой, в которой он объяснился ей в любви. Он должен принадлежать ей, и она рассчитывает на помощь Фигаро. Им, однако, удается обменяться лишь парой слов: входит Дон Бартоло, подозрительно шаря взглядом по углам и проклиная цирюльника. Фигаро вынужден спрятаться.

Внезапно появляется Дон Базилио, но он прибыл не для того, чтобы дать Розине обычный урок пения. Сейчас он выступает в роли тайного соглядатая, и у него есть сведения для Дона Бартоло. Новости не из приятных: граф Альмавива в городе. Обескураженные, оба понимают: надо что-то делать, и чем скорее, тем лучше. Но что?

Дон Базилио незамедлительно находит ответ. Клевета! Этот ядовитый шепоток, если умело его направить, может ударить по репутации человека орудийным залпом и не оставить от нее камня на камне. Голос, дикция, слова, окрашенные бесконечной чередой смысловых оттенков, нарастающие мощь голоса и оркестра, громоподобный «орудийный залп», описание «оклеветанного бедняги» – все это делает арию поистине уникальной. Сцена, в которой Дон Базилио, наставник в искусстве музыки, обнаруживает все свое мастерство в искусстве лицемерия, подвергает самой серьезной проверке и ум, и вкус актера.

Для нас теперь нет ничего неожиданного в последней реплике Дона Базилио: «Ваше дело – деньги, а остальное предоставьте мне». Затем он и Дон Бартоло, весьма довольные друг другом, расстаются, а из своего укрытия выскальзывает Фигаро: он все слышал.

Почти сразу же к нему присоединяется Розина. Во время их прелестного дуэта Фигаро позволяет себе некоторые вольности, но она вроде бы и не обращает на них внимания. Она целиком поглощена мыслями о Линдоре и о письме, которое должна ему передать. Добродушный Фигаро и эта «хитрая лисичка» вступают друг с другом в настоящее соревнование. Это не только столкновение характеров, но еще более редкостное и замечательное вокальное единоборство. Буквально сотни нот – а петь их надо в колоратурной манере – сплетаются в гармоничное единство, но каждая при этом должна остаться кристально чистой и отчетливой.

Джульетта Симионато и я несколько раз увлеченно отдавались этому чудесному соревнованию в 1954 году в Чикаго. Она не только блистательная певица и актриса, но и женщина, наделенная тонким умом, петь с ней было чистым наслаждением! Нам говорили, что мы неплохо смотрелись вдвоем (не сочтите за нескромность! Это целиком заслуга дамы).

Фигаро уговаривает, всячески подталкивает Розину написать письмо графу, которое, разумеется, уже написано. Он еще вздумал ее учить! Фигаро очарован и приходит в чрезвычайно веселое расположение духа. Он уверяет Розину, что все будет в порядке, и удаляется – в весьма приподнятом настроении.

Входит невыносимый Дон Бартоло, он изводит Розину бесконечными расспросами и подозрениями. Наконец, хотя у девушки на все находится ответ, она уже не в силах терпеть общество опекуна. Презрев его угрозы (он по-прежнему пугает ее засовами и решетками), она убегает наверх.

Раздается стук в парадную дверь. Ворча, Берта идет открывать и громогласно пугается, обнаружив на пороге пьяного солдата, вооруженного и с ордером на постой. Дикий грохот, беспорядок – он вваливается, и мы узнаем графа Альмавиву в его первой выдуманной Фигаро личине.

Привлеченная шумом, украдкой появляется Рози-на, но успевает дойти только до половины лестницы: опекун прогоняет ее, а сам принимается искать бумаги, гарантирующие ему освобождение от постоя. Наконец находит, но солдат их отшвыривает, угрожает Дону Бартоло саблей, вызывает невероятный гам и общую суматоху. Все носятся по сцене: Дон Бартоло, Дон Базилио, пьяный солдат, толпа, прибежавшая на шум с улицы, и в довершение всего военный патруль, за которым успели послать. Полная кутерьма! Для того чтобы опера продолжилась, необходимо какое-то чудо. И оно гениально найдено. Внезапно Дон Бартоло останавливается и замирает, как статуя. Все окружают его, подают какие-то реплики. И тогда, оглушительно чихнув, он приходит в себя, а действие завершается изумительным ансамблем.

Между первым и вторым действиями Дон Бартоло успевает сходить к командиру полка и обнаружить, что никто знать ничего не знает о пьяном солдате, требовавшем пустить его в дом. Бартоло тут же заподозрил, что здесь не обошлось без графа Альмавивы, и, полный новых подозрений, он возвращается домой более злым, чем когда-либо.

Тут объявляется новый посетитель – Дон Алонсо, молодой учитель музыки. Он сдержанно и почтительно рекомендуется учеником Дона Базилио: тот заболел и прислал его вместо себя дать Розине положенный урок пения. Само собой разумеется, этот молодой скромный священник не кто иной, как граф Альмавива, – новая искусная маска, изобретенная неистощимым на выдумки Фигаро.

Алонсо кланяется направо-налево, утомляя всех нескончаемым «Мира и радости», пока наконец Дон Бартоло в раздражении не приводит Розину и мнимый учитель не начинает урок пения. Ее ария – наслаждение для певицы, но Бартоло она быстро надоедает, он начинает клевать носом, и у Альмавивы и Розины появляется возможность для краткого любовного объяснения.

Внезапно Дон Бартоло просыпается, клянет эту современную музыку и сам запевает «ариетку», которую в пору его юности певал знаменитый Каффарелли. Тут очень вовремя появляется Фигаро, он дурит голову старику, убеждая того немедленно пойти бриться. Не может быть и речи о том, чтобы отложить бритье на завтра: завтра у Фигаро и так полно клиентов, один знатнее другого.

Фигаро надеется, что, пока зануда-опекун будет в буквальном смысле «у него в руках», влюбленным удастся поговорить. Но для того, чтобы свадьба состоялась, Фигаро придется еще поработать! Доставая свежие простыни из комода в гостиной, он смахивает с него груду хозяйского фарфора, и Дон Бартоло убегает на этот дикий грохот. У Розины и Альмавивы есть несколько долгожданных спокойных минут, и они успевают условиться о побеге в ту же ночь.

Ухватив Фигаро за ухо, в комнату с ворчанием возвращается Дон Бартоло. Но, не успевает он сесть в кресло, чтобы начать бритье, появляется Дон Базилио и, как мрачный призрак, повергает всех в оцепенение. Он ошеломлен, застав здесь другого священника, кидается на него, как гончий пес, в то время как Розина пытается прикрыть мнимого Дона Алонсо своими широкими юбками. Между тем Дон Бартоло озабоченно расспрашивает Дона Базилио о его здоровье, а Фигаро с помощью тысячи уловок пытается поправить дело.

После речитатива следует квинтет, где в музыке все слова, вопросы и ответы неразрывно связаны друг с другом, как звенья золотой цепи, каждое из которых так лучится талантом, что у публики захватывает дух. Кошелек, набитый деньгами (графское лекарство для мнимого больного), творит чудеса, и старый пройдоха священник соглашается, что лучше всего ему пойти домой, лечь в постель и полечиться.

Оркестр небольшим туше восстанавливает относительное спокойствие, наконец-то можно заняться туалетом. Побрить человека в таких обстоятельствах – дело далеко не простое, и юмор не может не стать несколько тяжеловесным. Но вкус исполнителя как раз и заключается в том, чтобы сдерживать себя и контролировать свои действия, дабы не нарушить общий тон и логическое течение комедии.

Помню, однажды в Стокгольме я принимал участие в спектакле, где дирижировал русский, маэстро Добровейн, он же был и постановщиком. Добровейн хотел превратить эту сцену в некое подобие балета. Мне это поначалу казалось передержкой, я чувствовал себя марионеткой. Мы весьма серьезно обсудили замысел маэстро, и под конец я в общем осознал, чего он добивался. Этот балетный прием устанавливал на сцене какое-то равновесие: действие развивалось легко и стилистически верно, с изяществом – может быть, чуть преувеличенным. В принципе, как я уже сказал, в сцене бритья от актера нельзя требовать большого изящества – чего стоит, например, эпизод, когда Фигаро, оберегая молодых влюбленных, энергично кидает в глаза Дону Бартоло мыльную пену.

В конце концов старик, ускользнув из лап Фигаро, застает влюбленных врасплох за нежным объяснением и приходит в дикую ярость. Под звуки великолепного финала «У меня голова идет кругом» он гоняется за всеми присутствующими, норовя отхлестать их полотенцем. В великом смятении все устремляются в ближайшую дверь, и вслед за этим неописуемым столпотворением на сцене появляется Берта, у которой есть все основания пожаловаться в своей очаровательной арии «Старичок решил жениться» на то, что в этом доме нет ни минуты покоя.

Затем разражается гроза. Россини добивается ее магического эффекта с помощью удивительно малого числа выразительных средств. Но все так завораживающе похоже на правду, что хочется просто побежать и спрятаться под какой-нибудь навес. Флейты создают иллюзию молнии, тремоло виолончелей напоминают раскаты грома, пиццикато скрипок – капли дождя, которые падают все реже и реже, по мере того как небольшая гроза утихает. Это не ураган, не сильная буря, просто ливень на исходе летнего дня.

С последними каплями дождя, завернувшись в плащи, появляются Фигаро и граф. Фигаро несет с собой фонарь. Наступает полночь – время, когда Линдор наказал Розине ждать его. Но, увы, Розина уже не верит ему, она в гневе: Дон Бартоло убедил ее в том, что и Фигаро, и Линдор хотят похитить ее, чтобы сбыть с рук на руки графу Альмавиве. Девушка устраивает им сцену: она не хочет, чтобы ее водили за нос. Но размолвка длится недолго: Линдор признается в том, что он не кто иной, как граф Альмавива собственной персоной, и готов, не медля ни минуты, жениться на ней.

Общее изумление, радость влюбленных, а Фигаро наслаждается успехом спектакля, столь искусно им разыгранного. Он любуется счастливой парой и сам в восторге от того, как ловко все устроил. Но одна за другой подступают новые заботы. Заговорщики обнаруживают, что коварный Дон Бартоло убрал лестницу, по которой они должны были спуститься с балкона. А тут еще приходит Дон Базилио с нотариусом, тот должен сочетать браком Розину и ее опекуна.

Но не тут-то было! Ловкий Фигаро мгновенно берет нотариуса в оборот и уговаривает его составить брачный контракт графа Альмавивы и его, Фигаро, «племянницы» Дон Базилио решил было вмешаться, но ему предлагают выбор: либо дорогой перстень, либо Дуло пистолета. Что ж, ветер переменился, надо изменить и курс. Так что Дон Базилио берет перстень и в довершение всего становится свидетелем на свадьбе Розины и Линдора, иначе – графа Альмавивы.

Торопливо вбегает бедняга Бартоло, а с ним солдаты и офицер, но поздно, его провели. Однако даже для него Фигаро находит вполне приемлемый выход. Он предлагает Бартоло другую невесту – Берту, и тот охотно соглашается, тем более что узнает: графу немалое приданое Розины ни к чему.

Сюжет «Цирюльника» так щедр на выдумку, сюрпризы, нежданные, стремительно сменяющие друг друга перипетии, что добавлять еще что-то значило бы просто нарушить внутреннюю гармонию этой одной из наиболее тщательно выстроенных опер. Как я уже говорил, я всегда пел в ней с невероятным подъемом и партнеры, окружавшие меня, полны были такой же радостной заинтересованности. Но должен добавить, что, когда спектакль все-таки кончался, мы были выжаты так, что нам не терпелось оказаться в своих гримуборных, хотя и там пьянящее восторженное чувство не оставляло нас.

В моей партитуре («Рикорди», 1938) имеется ария Бартоло «Листка не хватает», сочиненная Пьетро Романи. Ее было принято включать в оперу вместо принадлежащей перу Россини «Я недаром доктор зоркий». Я также помню, как исполнительницы партии Розины в сцене урока музыки пели что ни попадя – подходит ария по времени или нет, уместна она или неуместна.

Теперь, к счастью, оригинальные арии восстановлены – и совершенно правильно! Ведь этот шедевр комической оперы создал все-таки Россини. Не стоит впадать в заблуждение и полагать, будто творение гения можно улучшить.

Реклама

• Belcanto.ru — классическая музыка, опера и балет