Глава XV

Глава №15 книги «Гаэтано Доницетти»

К предыдущей главе       К содержанию

Племянник Доницетти Андреа приехал в Париж на Рождество в том же 1845 году и остановился в доме маэстро на рю Грамон. Состояние дяди испугало его.

Целыми днями больной сидел недвижно с потухшим взором и уже не выражал желания выйти погулять, что прежде очень любил делать. Теперь он лишь медленно бродил по комнатам, иногда скользил дрожащими пальцами по клавиатуре. Так неизменно продолжалось день за днем, одиноко и монотонно. Андреа посоветовался со знакомыми и решил созвать новый консилиум.

23 января 1846 года осмотреть больного собрались доктор Митинье, хирург Рикорди и королевский врач Кальмейль. Заключение: затрудненность движений очевидна, больной с трудом обходит препятствия, попадающиеся на пути, его речь заторможена, жесты, повороты головы и туловища указывают на то, что мышцы сильно ослаблены. Серьезно ослаблена также память и умственная деятельность, появились идеи-фикс. Больной стал раздражительным и молчаливым.

Вывод, к которому пришли врачи, следующий: Доницетти страдает хроническим воспалением основных нервных центров, которое осложнено наличием очагов кровоизлияния и разливом серозной жидкости в мозгу, а также размягчением мозга.

Больного признали "неспособным здраво обусловить свое поведение и собственные действия. Предоставив его самому себе, можно лишь ускорить течение болезни". Был рекомендован "скорейший отъезд из Парижа, как советовали и раньше. Тем не менее, поскольку существует опасность, что дорога может быть прервана из-за неадекватного поведения больного и тогда сопровождающие будут вынуждены решать, куда поместить его, лучше сразу же определить маэстро в какое-нибудь заведение, где лечат душевнобольных".

Ужасный приговор, который никак не вязался с кротостью поведения маэстро, с тихой печалью в его взоре, с некоторыми проблесками разума, когда к нему возвращалась ясность ума, но племянник не воспротивился заключению врачей, а никто из окружающих не стал возражать.

И тогда была инсценирована горестная комедия для того, чтобы поместить ничего не ведающего человека в клинику в Иври, директором который был доктор Моро, а владельцем доктор Мотивье - один из трех врачей, принимавших участие в последнем консилиуме, обстоятельство, которое вызывает и по мере развития несчастных событий будет вызывать все больше сомнения в том, как и с какой целью действовали эти ученые мужи. Доницетти был богат, очень богат - это был клиент, который мог щедро платить. Так был подстроен этот низкий обман. "Мы отвезем вас на родину", - заверили маэстро и поместили в сумасшедший дом.

1 февраля Доницетти усадили в карету, рядом с ним заняли место племянник Андреа и доктор Рикорди. Кучер притворился, будто очень недоволен мелким дождичком, из-за которого долгий и нелегкий путь будет еще труднее. Погружены чемоданы, и карета выезжает из Парижа по дороге, идущей вдоль Сены.

В полдень путешественники приезжают в Иври. Внезапно, как было условлено, лошади останавливаются, карета качается, раздосадованный кучер соскакивает на землю, открывает дверцу и сообщает господам, что сломалась ось - дальше ехать невозможно. - Нет ли поблизости какой-нибудь гостиницы, чтобы передохнуть. пока ее будут чинить? - лицемерно интересуется доктор Рикорди. Как нет? Кучер хорошо играет свою роль и указывает на одинокое здание в большом парке. Маэстро с нетерпением спрашивает: - Почему не едем дальше? - Вы не слышали? Нужно чинить карету. Тут появляется какой-то синьор, весьма любезный, и говорит, что он хозяин гостиницы. - Буду счастлив предоставить вам гостеприимство, пока не починят карету. Хозяин гостиницы - это доктор Моро, директор клиники. Доницетти выходит из кареты и направляется по аллее парка. Ворота за его спиной закрываются. Ловушка захлопнулась. Маэстро пленен. В сумасшедшем доме.

Доницетти живет в небольшой комнатке на первом этаже. Больничная койка (странно, она и в самом деле кажется ему больничной - металлическая, окрашенная белой краской,) стол, печь, кресло, два стула - вот и все. - Не очень-то богато, - заметил маэстро, - но мы ведь пробудем здесь совсем недолго. Ты еще ничего не понял, маэстро! Ты пробудешь здесь очень долго, и это будет самое печальное время за всю твою жизнь.

В тот же вечер нашлись наивные уловки, чтобы как-то оправдать задержку с отъездом, и на следующий день тоже. - Отчего же мы не едем? - спрашивал маэстро время от времени. И это означало, что он еще находился в полном сознании. Составить ему компанию остались племянник Андреа и преданный слуга Антонио - добрый Антонио. Самый честный и самый любезный из всех, кто окружал маэстро. Шли дни. "Почему же не едем?" Ему отвечали: "Нужно еще немного подождать. Карета еще не готова, погода холодная, несколько дней надо бы отдохнуть".

На какое-то время он успокаивался, не очень-то веря этим словам. Почему с ним обращаются как с ребенком? Почему у всех, кто его окружает, такой вид, будто они играют некий спектакль, - ему слишком хорошо знакома подобная актерская игра. И отчего - он не раз замечал это - плачет добрый Антонио?

Маэстро начал внимательнее присматриваться к окружающим, с подозрением относиться к тому, что происходит окрест, и вскоре угадал правду. Он заметил в парке каких-то странных людей, которые двигались, словно лунатики, часто слышал неожиданные болезненные крики, торопливые шаги в коридоре, приглушенный говор, какие-то глухие удары, точно кто-то падал.

Однажды до него донесся отчаянный женский крик: - Хватит! Хватит! Не хочу больше оставаться в сумасшедшем доме! Это было для него словно удар молнии. Тайна раскрылась. Маэстро восстал. Он с гневом обрушился на племянника, бесстыдно предавшего его. Прибежали врачи, он оскорбил врачей. Это было для них доказательством буйного помешательства, которого они ждали, чтобы еще надежнее изолировать его. Они вызвали санитаров, связали маэстро, заткнули ему рот кляпом.

Как тут и в самом деле не сойти с ума? С тех пор Доницетти замкнулся в глухое враждебное молчание, которое еще больше ставили ему в упрек. Он злобно смотрел на племянника, понимая, как тот глуп и лжив. Теплые, добрые слова маэстро находил только для верного, любящего Антонио.

Но почему его держат взаперти? Почему, если даже он болен, не поместить его на какую-нибудь виллу, в спокойное жилище, где его душа, и без того измученная, не страдала бы от ужасных зрелищ в этом давящем кошмаре клиники для сумасшедших?

Однажды графиня Лёвенштейн захотела повидать Доницетти. Эта знатная дама - его почитательница и друг, но сколько же ей понадобилось усилий, чтобы получить разрешение на свидание! Как пришлось унижаться, просить, умолять глупого Андреа Доницетти (ах, насколько же лишен разума этот пышущий здоровьем племянник в сравнении с больным дядей!), пришлось клясться, что уйдет при первом же его требовании и больше никогда не придет. Этот племянник что - стражник, охранник?

Увидев знатную даму, свою подругу, несчастный заключенный взрывается радостью. Он с поклоном целует ей руки, спрашивает, как поживает ее сын, с полной ясностью сознания говорит о театральных делах, делится своими огорчениями и просит: - Графиня, заберите меня отсюда! Помогите мне уехать в Италию! Его отчаянную мольбу прервали донесшиеся из парка крики сумасшедших, какие-то странные песнопения, звериный вой. Маэстро умолял: - Графиня, вы же слышите, где я, видите, куда меня заточили? Спасите меня! Спасите! Она заплакала и, обратившись к неумолимому Андреа, стала просить его помочь провести эту операцию по спасению маэстро, но бесчувственный дурак только напомнил графине об обещании уйти по первому же требованию и клятву ни на чем не настаивать. Маэстро остался ни с чем.

В другой раз Доницетти навестил его друг Теодоро Гецци. Он специально приехал из Неаполя, и ему удалось добиться свидания с маэстро. Вместе с Гецци был поэт Марио Аккурси, который когда-то помогал Доницетти сочинять либретто "Дон Паскуале". Расставаясь с ними, проводив друзей до самой ограды, чтобы хоть немного продлить радость встречи, Гаэтано вдруг обратился к ним с мольбой: - Отчего вы не заберете меня отсюда? Я же не сумасшедший! Друзья взволнованы. На глаза навертываются слезы. - Мы вернемся, вот увидишь, вернемся и заберем тебя. Доницетти безнадежно качает головой и, поддерживаемый верным слугой, возвращается в свою темницу.

Известие о заточении Доницетти в сумасшедший дом вызвало удивление и толки во всей Европе. Стали распространяться мало симпатичные слухи о его родственниках, о врачах, которые всеми силами хотели удержать маэстро в клинике, чтобы выкачать из богатого и знаменитого клиента побольше денег. Доницетти болен? Надо бы поместить его в комфортабельный дом, а не в психиатрическую больницу. Это мучительное заточение никак не годилось для лечения его страдающей души. Ему нужны были покой и тишина, обстановка, которая отвечала бы его привычкам. И тогда не угас бы прежде времени ослабевший интеллект больного из-за мучительного унижения, а укрепились бы его физические и умственные силы.

Графиня Лёвенштейн предложила больному квартиру в своем палаццо в Ницце. Баронесса Базони-Скотти, в доме которой Доницетти когда-то провел столько счастливых дней, хотела предоставить в распоряжение маэстро свой палаццо в Бергамо, где вместе с дочерью Джованниной готова была ухаживать за ним и заботиться о нем.

Директор психиатрической клиники, обеспокоенный малоприятными для него слухами, не нашел ничего лучшего, как созвать новый консилиум.

Врачи собрались снова в апреле 1846 года. Был установлен общий паралич, осложненный поражением спинного мозга и главных нервных центров, и рекомендовано было оставить больного в психиатрической клинике. Снова поднялась волна протеста общественного мнения, и наконец даже упрямый племянник Андреа Доницетти - наверное, скорее просто глупый, нежели злой - понял, что необходимо извлечь Гаэтано из ужасного места пыток. Для этого, хоть и поздно, но теперь уже решительно, он начинает вести переговоры со всеми, кто может помочь ему, требует авторитетных и правдивых советов врачей.

Но так как он все же остается тем убожеством, каким его давно уже назвал маэстро, то он только теряет время в поездках в Бергамо, к друзьям музыканта, в Константинополь, к отцу Доницетти-паше. Так с апреля 1846 года проходит еще восемнадцать месяцев. И за этот срок слабые проблески сознания маэстро окончательно угасли, страдания усилились, мучения продолжились.

Сколько утрачено возможностей поправить его здоровье, вылечить, сколько утешений не получил он из-за глупости, упрямства, самомнения ученых врачей, из-за невообразимого переплетения чьих-то таинственных интересов.

26 мая этого печального 1848 года у маэстро еще достает сил написать письмо брату Джузеппе. Это его последнее послание. Потом наступает мрак. Но и здесь, среди проблесков надежды, неуверенности и бессвязности все еще ощущается, как не хочет угасать его дух: "Дорогой Джузеппе, не беспокойся, мне лучше... Надеюсь уехать вместе с Андреа в Бергамо... сердце... брат Гаэтано." Затем следуют еще какие-то фразы, слов которых не разобрать, и несколько нотных срок. Потом маэстро вынул из петлички цветок и вложил его в письмо - страница хранит следы этого цветка, размывшего чернила. Благородство. Сострадание. Бесконечное страдание.

Тем временем общество горячо обсуждает происходящее, полемика выливается на страницы газет. Люди возмущены тем, что признано несправедливым, обвиняют в нечистоплотности врачей, осуждают за бездеятельность и корысть родственников.

Снова проводятся консилиумы, бесцеремонно вмешивается парижская префектура полиции, мешая увезти Доницетти из психиатрической клиники, поднимается новая волна общественного недовольства, проводятся все новые и новые медицинские консилиумы, дающие либо одинаковые, либо противоречивые заключения - и наконец, в августе напуганный племянник Андреа срочно вызывает на помощь отца-пашу.

Между тем маэстро все глубже погружается в мучительное состояние. Комната, в которой он жил все это время, находится на первом этаже; она очень сырая из-за близости парка и вьющейся по стенам зелени. Многие из старых друзей навещают его. Снова приезжали Аккурси, Бордоньи, Монтерази - певцы из Гранд-опера.

Тенор Дюпре, большой друг маэстро, которого тот любил и ценил чрезвычайно высоко, рассказывает об одном из таких посещений: - Доницетти едва держался на ногах. Я попытался разжечь хотя бы искру его угасающего великого ума. Рассказывая ему о прошлом, о его родном Бергамо, об театре, я спел ему отрывок из его любимой "Лючии". "Подожи, подожди, - произнес он, - я буду аккомпанировать тебе". Я было подумал, что встряхнул его от этого ужасного оцепенения, в котором он находился. Маэстро сел за пианино, рука его безвольно упала на клавиатуру, и он вновь обрел свой отупелый облик. Ужасно!

Из Неаполя специально приехал Франческо Флоримо, большой друг Беллини и Доницетти. После визита к маэстро он рассказывал: - Доницетти полулежал в каком-то неудобном кресле возле камина, голова свисала на левое плечо, глаза были закрыты. Не могу передать, что творилось в моей душе, когда я увидел, какие чудовищные перемены произошли с ним. Едва не дрожа от волнения, приблизился и взял его за руки. Он крепко сжимал пальцы. Я с трудом разнял их и дважды очень ласково позвал его: "Доницетти! Доницетти!" Тогда он медленно раскрыл глаза. С трудом поднял их на меня и опять закрыл. Я снова окликнул его. Он опять открыл глаза. Я сказал: "Я - Флоримо. Я приехал из Неаполя повидать тебя... " Вместо ответа он долго смотрел на меня, чуть шевельнул губами, видимо, силясь улыбнуться, и опять закрыл глаза. Страдание и слезы помешали мне сделать еще что-нибудь, чтобы хоть как-то оживить этот великий угасший ум.

Графу Дитрихштейну, камергеру при дворе австрийского императора, министр Меттерних поручил информировать Вену обо всем, что касается Доницетти. Завязалась оживленная переписка между графом Эппони, австрийским послом в Париже, и графом Дитрихштейном, депутацией провинции Бергамо и губернатором Милана, из которой следует, что они пытались вернуть маэстро на родину, но все усилия упирались в какие-то невероятные парижские запреты.

С наступлением зимы Доницетти уже больше не выходил из своей комнаты. Генрих Гейне писал из Парижа: "Вести о состоянии Доницетти с каждым днем становятся все печальнее. В то время как его сверкающие весельем мелодии радуют мир, в то время как повсюду поют и исполняют его музыку, он лежит в больнице неподалеку от Парижа... До недавнего времени он еще сохранял какую-то ясность ума только в том, что касается туалета. И каждый день его надо было тщательно одевать в полный парадный костюм - во фрак, украшенный всеми орденами. В таком виде он сидит в кресле, держа шляпу в руках, с раннего утра до позднего вечера. Но и это невинное тщеславие теперь окончилось. И он уже больше никого не узнает. Такова участь человеческая".

А барон Лэнной, музыкант и поэт, бывший директор венской консерватории, близкий друг маэстро, в письме от 22 января 1847 года сообщал несколько иначе: "Доницетти еще реагирует на присутствие друзей, улыбается, плачет, и взгляд его оживляется при виде близких. Почему его держат взаперти? Приходится пять часов ехать в карете, чтобы добраться до него, потом еще преодолеть разные другие трудности. Может быть, все дело в деньгах? У Доницетти был доход в двадцать тысяч франков, а клинике платят по пятьсот в месяц. Остается еще 14 тысяч. Так не лучше ли потратить их на то, чтобы снять для больного подобающее и удобное жилище, чтобы не обрекать его на страдания в этом несчастном доме?"

Наконец, когда после долгих путешествий вернулся в Париж племянник Андреа, 23 июня 1847 года оказалось возможным освободить маэстро из ужасного заточения в Иври. Он пробыл там полтора года.

Его поселили в красивом аристократическом доме на авеню Шатобриан, возле Елисейских полей. Ему предоставили светлые, просторные комнаты, окна которых выходили в небольшой зеленый сад. Ах, если бы маэстро сразу же поместили сюда при первых же признаках болезни!

Издатель Джованни Рикорди тогда же, в июле, приехал из Милана навестить друга в новом доме. Он рассказывал: - Уже трижды навещал нашего Доницетти, а вчера совершил с ним длительную прогулку - почти пять миль - в коляске, вместе с его племянником и преданным слугой. Убежден, что прогулка эта не столько утомила маэстро, сколько оказалась благотворной, потому что, когда он сидит дома в кресле, то редко открывает глаза и никак не реагирует, сколько бы ни трясли его за плечо и что бы ему ни говорили. А вчера в коляске он несколько раз взглянул на меня и смотрел вокруг и, похоже, остался очень доволен. Только и в самом деле он вызывает мучительную жалость вовсе не потому, что изменился внешне - он, кстати, не выглядит худым, истощенным, у него хороший, здоровый цвет лица - а потому, что человек такого характера и такого ума доведен до полного умственного опустошения. Это зрелище, на которое невозможно смотреть без слез. И я действительно плакал в первый день, когда увидел его. Он живет в хорошей квартире, возле дома есть сад, небольшой, но здесь вполне можно погулять и подышать свежим воздухом, что маэстро и делает с помощью своего верного Антонио, так как сам несчастный больной, к сожалению, уже не в силах держаться на ногах. С согласия врачей племянник возит его в коляске на прогулку за город, иногда на два-три часа, например, в Сен-Клу. И это помогает убедить его, что можно предпринять небольшими этапами поездку в Италию. Последняя надежда остается только на свежий воздух. Если он не поможет вылечить Доницетти, то сможет вернуть ему в моменты улучшения состояния хоть какой-то луч утраченного разума.

В ту пору в Париже находился Джузеппе Верди, готовивший постановку своей оперы Иерусалим. В августе он писал подруге Джузеппине Аппиани в Милан: "Вы спрашиваете о Доницетти, и я честно расскажу вам, как обстоят дела, хотя это и не радостные сведения. Я до сих пор еще не видел его, потому что мне не советовали навещать его, но уверяю вас, мне очень хочется повидать его и как только представится случай, непременно сделаю это, но так, чтобы никто не знал. Внешне он выглядит неплохо, только голова все время опущена на грудь и глаза закрыты. Есть и спит он хорошо и почти не произносит ни слова, во всяком случае отчетливо. Когда ему представляют кого-нибудь, он на мгновение открывает глаза. Если к нему обращаются: "Дайте руку...", он протягивает ее... По-видимому, разум его еще не совсем угас. Один врач, его близкий друг, говорил мне, что это скорее привычка, и лучше было бы, если бы он был более подвижным или даже буйно помешанным. Тогда можно было бы на что-то надеяться, а теперь можно рассчитывать только на чудо. Впрочем, он сейчас точно в таком же состоянии, в каком был полгода и год назад, никакого улучшения, никакого ухудшения! Вот вам честный доклад о болезни Доницетти! Безутешно, чересчур безутешно!"

Теперь у всех оставалось только одно желание - вернуть Доницетти в Италию. Из Константинополя брат Джузеппе умоляет австрийское правительство вмешаться. В Париже племянник Андреа созывает еще один консилиум, пригласив на него специально приехавшего из Милана доктора Фоссати. И в августе 1847 года было решено, что переезд в Италию возможен, если совершить его небольшими этапами.

Стали поспешно собираться в дорогу, как вдруг однажды вечером по приказу префекта отряд полицейских окружил дом Доницетти на авеню Шатобриан. Зачем? Отвечают, будто ночью грозили украсть музыканта. А кто вздумал украсть? Загадка, одна и многих, какие возникали на протяжении этих невероятных двух лет.

Наконец, 19 сентября Доницетти смог покинуть Париж.

Тяжелая карета прибыла в Бергамо днем 6 октября 1847 года.

Маэстро сопровождали доктор Ренду, брат Франческо, приехавший в Париж за несколько дней до отъезда Гэтано, племянник Андреа и верный слуга Антонио. Ехали поездом, пароходом, в карете - через Бельгию, Швейцарию, Альпы, Сен-Готард, оттуда направились к озеру Комо. Долгое путешествие маэстро перенес без труда, не почувствовав усталости.

И вот он возвращается в родной город. Но в каком состоянии! Он столько мечтал об этом, так стремился сюда, в пристанище, где его душа могла бы наконец отдохнуть после тридцати пяти лет непрестанных славнейших трудов, и вот теперь это желание осуществляется, когда Доницетти уже ничего не воспринимает, ничего не узнает, ничего не понимает. Столь долгожданная радость меркнет, теряется в тумане омраченного сознания.

Карета движется по улицам города, заполненного народом, который, волнуясь, с почтением провожает ее взглядом, - она словно растворяется в тумане уходящего дня. Люди молчат, ни одного приветственного возгласа не раздается в толпе, встречающей своего прославленного соотечественника, возвращающегося на родину.

Тишина эта - гармоничная дань любви и скорби. Когда карета въезжает под портик палаццо Базони, где добрая подруга баронесса Розина и ее дочь Джованнина рады оказать Доницетти гостеприимство, слуги спешат открыть дверцы. Привратник уже зажег фонари. Славные женщины ожидают у входа вместе с графом Сочисом и друзьями Дольчи и Бонелли. Волнующий момент - нежной, трогательной и печальной будет встреча. Когда же они видят, как осторожно выносят на руках несчастного беспомощного человека с поникшей на грудь головой, с совершенно отсутствующим лицом и потухшими глазами, ожидающие потрясены. Это Доницетти? В таком состоянии? Это же вовсе не больной человек, это призрак. Безудержные рыдания вырываются из груди женщин.

Постепенно ужасное потрясение сменяется жалостью, упованием на какое-то чудо, и хотя представить его себе невозможно, надежда все же устремляется к ним, чтобы дать силы держаться дальше. И начинается трогательная, ангельская, неоценимая забота двух славных женщин, создающих вокруг маэстро атмосферу нежности и любви. Месяц за месяцем с материнским терпением Розина Базони-Скотти и несравненной доброты ее дочь Джованнина ухаживают за больным, стараясь уловить каждое его желание, с волнением разгадать, не теплится ли еще в этой душе, некогда пылавшей огнем гения, хоть какая-нибудь искра, не появился ли в этом мучительном мраке хоть лучик света.

Доницетти помещен в прекрасную гостиную с огромным окном, в которое ярко светит солнце. Спит на кровати орехового дерева, под балдахином. В комнате находится рояль, который Доницетти прислал когда-то Джованнине из Вены, на стенах висят прекрасные живописные картины, пол укрыт мягкими коврами, драгоценные вазы украшают изысканную мебель. Маэстро сидит, скорее полулежит в кресле перед просторным окном, из которого открывается панорама Бергамо - города его юности и его мечтаний.

Первую ночь Доницетти проводит спокойно. Доктор Рену, которого заменит бергамаский врач Кассис, составляет последний после путешествия бюллетень: "Доницетти провел ночь спокойно. Сегодня утром выглядит хорошо, и кажется, будто нисколько не устал во время пути. Трудно отметить изменения в состоянии его здоровья, но все же оно видится не совсем таким же, каким было до отъезда из Парижа, и я убежден, что путешествие ни в малейшей степени не принесло ему никакого вреда".

Один за другим срываются одинаковые листки небольшого календаря возле рояля, однообразно проходят дни маэстро, у которого прежде за всю жизнь никогда не было двух похожих суток.

Но славные женщины пытаются как-то снять эту серую монотонность. Джованнина Базони пишет подруге Маргерите Тиццони делле Седите в Париж: "Наконец Доницетти в Бергамо, и не просто в Бергамо, а у нас дома. Он ничего не говорит, не способен самостоятельно есть и не может ходить. И все же с тех пор, как он в Бергамо, мы видим, что рассудок у него в порядке, потому что, когда мы зовем его и спрашиваем, знает ли он нас, маэстро утвердительно кивает головой. Вчера мы говорили с ним о "Доротине", об овсяной каше, и он вдруг рассмеялся".

Героизм этих женщин - удивительное утешение, ниспосланное провидением страдальцу. Они каждый день что-нибудь придумывают, изобретают, чтобы хоть как-то развеять Доницетти, чем-то порадовать его, пытаются, не подвергая никакой опасности, вернуть рассудок маэстро.

У Джованнины красивый голос, и она поет ему его собственные романсы, наблюдая за ним, не появятся ли на его лице осмысленное выражение или какие-нибудь чувства. Навещают маэстро близкие друзья Дольчи, Бонези, приезжают издалека - Флоримо из Неаполя, Розаско из Генуи.

Однажды появляется в палаццо Базони тенор Рубини, великий исполнитель опер Доницетти. Увидев маэстро в таком безутешном состоянии духа, певец даже зашатался от ужаса и огорчения. Он не представлял себе, каким страшным может быть человеческое несчастье. Но он берет себя в руки и не хочет верить, что все уже кончено, что такой великий светоч может угаснуть. Ничего не делают, чтобы встряхнуть его из этого оцепенения? Ничего не пытались предпринять, чтобы оживить этот пылкий блистательный ум? Женщины отвечают смиренно, с бледной улыбкой, что испробовали все, что возможно, каждый день, каждую минуту, и никакого результата. Никакого? Рубини не хочет верить, неужели нет даже последней надежды? А если попробовать еще раз? Кто знает! - Синьорина, мне говорили, у вас красивый голос, сопрано. Не поможете ли мне в этой последней попытке? Спойте со мной дуэт из "Лючии". Это опера, которую маэстро бесконечно любил, а дуэт такой нежный, печальный, волнующий - луч надежды на будущее... Может быть, наше пение дойдет до его великого сердца. Кто знает!

Предложение сделано с такой великой верой в чудо! Джованина Базони соглашается. Кто знает! Вдруг и в самом деле произойдет чудо! Кто знает! Звучат вступительные аккорды, а потом в просторной светлой гостиной сразу же высоко возносится чистая яркая мелодия: "Verranno a te sull'aure..."

Джованнина в одном из писем рассказывает об этой попытке: "Доницетти слушал очень внимательно, но не подал никакого ответного знака..."

А дни уносятся, проходят месяцы. Зима отступила с появлением теплых весенних дней, горы вновь покрылись зеленью, в саду распускаются деревья, весна является праздничная и героическая, потому что это весна 1848 года, и среди воскресающих цветов возрождается в порыве славного восстания и Италия.

Но весеннее солнце, которое ярко освещает трехцветное знамя Пяти дней в Милане и веру итальянцев в освобождение родины, здесь, в гостиной, лишь слегка ласкает усталые руки маэстро, лежащие на деревянной перекладине между ручками кресла - бледные руки умирающего музыканта, который прежде столь часто воспевал жизнь.

1 апреля в пять часов вечера наступает кризис. Доницетти обедает, повторяя с привычным автоматизмом обычные движения, но внезапно начинаются конвульсии и тут же прекращаются. Кровоизлияние в мозг, а потом? Не надо ничего говорить о том, что было потом. Доницетти всегда стеснялся собственных страданий. Смущался и не хотел, чтобы говорили о его болезни. Не надо больше говорить об этом.

Еще семь дней безмолвного сопротивления. И только 8 апреля в пять часов дня освещенные солнцем руки маэстро тихо замерли на короткой перекладине между ручками кресла, и голова навсегда упала на грудь.

Все колокола во всех церквах Бергамо звонили в этот час, созывая граждан, уже неделю молившихся о маэстро, громко гудел в весеннем небе этот прощальный призыв.

Из огромного окна солнечный луч упал на бледное лицо и озарил всего маэстро ярким светом. Еще громче зазвучал прощальный колокольный звон, провожая великую душу музыканта в таинственное вознесение.

О сайте. Ссылки. Belcanto.ru.
© 2004–2024 Проект Ивана Фёдорова